– Проще, Порфирий.
– Я тоже хочу знать о тебе все.
– Ты и так, думаю, знаешь, – ответила она. – Просто все вообще, что обо мне можно знать.
– Нет, – сказал я. – Я говорю не об унылом знании, которое получаешь из полицейских анкет, протоколов и баз данных. Не о движениях рук и ног, что записаны вездесущими камерами и сообщают о меняющемся положении твоего тела в пространстве. Нет, Мара, я говорю о твоей душе. О том тайном, что я смогу узнать только от тебя самой.
– И что тебе интересно?
– Ну например… У тебя кто-то есть кроме меня?
– Да, – сказала Мара. – Но в основном ширпотреб для андрогина и айфака.
– А можно подробнее?
Она чуть нахмурилась.
– Да ничего интересного. Коллекция «Лики Голливуда», потом «Великие Римляне», еще была «Гусары Двенадцатого Года». У меня все это до сих пор работает, но поднадоело.
– Гусары доставляют, наверно?
– Да нет. Как раз самая скука. Я их в основном на конюшне порю. У них белые рейтузы, иногда получается красивый узор.
– А кто тебе тогда нравился?
– Клинт Иствуд. Только не молодой, а когда он уже, так сказать, настоялся. У него такие суровые ухватки…
– Какие?
– Ну, это личное.
– Расскажи.
– Ой, ну какой ты любопытный. В общем… Там можно так настроить, что он все два раза делает. Сначала самим собой, а потом своим «магнумом». И там такие параметры, что от него самого только возбуждаешься, а самое удовольствие от «магнума». Особенно когда мушкой внутри цепляет. А когда кончаешь, он так улыбается одним углом рта, и нажимает курок – раз, два, три, четыре, пять… Тебя всю разрывает, и это прямо космос.
– Интересно, – сказал я. – А еще кто тебе нравится в Голливуде?
– Да никто. Они политизированные насквозь, сразу начинают тереть про global warming и вину белого человека. Причем рабами торговали они, а виноватые почему-то мы все. Правда, голливудские программы смешно бывает подвешивать.
– Это как?
– Ну, например, какую-нибудь черную певичку загрузишь…
– Тебе они нравятся?
– Да не особо. Просто у айфака, если все время белых партнеров ставить, diversity manager доебется. Он назойливый нереально, и убить его трудно, он часть системы. Хотя я одну утилиту закачала, и вроде с тех пор не дергает.
– А что он делает, этот менеджер?
– Предлагает уйти от белых стереотипов и расширить кругозор. Поэтому лучше раз в месяц ставить какую-нибудь статусную афроамериканку. Чисто для профилактики. Выпьешь с ней, про феминизм потрындишь. А потом надеваешь страпон и резко так говоришь: «Suck my d-word, you n-word c-word!» И тогда вдруг темнота в очках, и с разных сторон такие вздохи, мужские и женские. Как будто вокруг невидимые души летают. Прикольно. Но чтобы оттуда выйти, надо перегрузиться.
– А без эвфемизмов то же самое повторить нельзя? – спросил я.
– Нет. Тогда тебя выбросит в меню, а контент-соглашение аннулируется. Это же все собственность Голливуда, а в Промежностях с этим строго. Four letter words – пожалуйста, а one letter words на микрофон расшифровывать не надо ни в коем случае[24].
– Значит, Голливуд не особо?
Она отрицательно помотала головой.
– Во всяком случае, те ребята, что в наборе для айфака. Кроме Иствуда, конечно. Зато Рим…
– Расскажи.
– Number one – это, конечно, Домициан. Он такой статный мужчина в годах, и баки у него примерно как у тебя…
– Синие?
– Нет. Так же смешно торчат. Они по Светонию восстанавливали и по бюстам. Но и от себя, конечно, кое-что добавили. Для расширения аудитории.
– Например?
– У Светония написано, что Домициан называл свои ежедневные сношения «постельной борьбой». Они ему сделали огромную круглую постель – татами из мягких матов. И он по ней ходит в тоге с пурпурным поясом. Перед тем, как трахнуть, он тебя раз десять об это татами приложит – тут транскарниальник хороший должен быть, чтобы броски нормально транслировались. И, когда он свое кимоно… то есть тогу снимает, ты уже вся такая мягкая и обмассированная и просто млеешь.
– Так, – сказал я, – а еще там кто?
– Ты что, ревнуешь?
– С чего ты взяла? Вовсе нет.
– У тебя просто тон такой… Не пугай меня.
– Рассказывай-рассказывай, мне интересно.
– Еще можно крутить с гладиаторами. Они тебя прямо на арене любят, а с трибун смотрят. Если в онлайн-режиме, то могут реальные зрители быть. Но надо быть в топе, чтобы их много набралось.
– Понятно. А Цезарь?
– Цезарь… Есть один режим, который я люблю. Конец Галльской войны.
– Калигула?
– Это для школоты. Особенно для студентов-медиков. Зрелый в эротическом отношении человек ставить такое не будет.
– Кто там еще?
– Клавдий интересный. Он для тетушек. Тихий, улыбчивый. Поговорит с тобой, задует лампу и спать. А ты, значит, украдкой выходишь в весеннюю ночь и идешь в лагерь к преторианцам…
– Понятно с Римом, – сказал я мрачно. – А кто у тебя самый первый был? Ну, самый?
– Ой, ну как обычно у девчонок… Виброяйцо и принц из мультфильма. Я тогда еще совсем маленькая была. Ни айфака, ни андрогина, только огменты. Принц, бедный, так ничего и не узнал.
И Мара тихо засмеялась.
– Ну и зачем тебе тогда я? – спросил я.
– В каком смысле?
– Да в прямом. У тебя гладиаторы, императоры, всякие клинты иствуды, принцы из Голливуда. Зачем тебе рашкованский искусственный интеллект, которого жиганы обидели?
Мара поглядела на меня смеющимися глазами.
– Порфирий… Императоры не настоящие. Нет, неправильно. Они… Они одинаковые для всех, кто на них подписан. У них миллионы просмотров, но это все сон. Вернее, пока ты там кувыркаешься, кажется, что правда, но как только транскарниальник снимешь, сразу понятно. А ты… Ты и здесь, и там. Ты реальный, понимаешь? Хоть ты сам говоришь, что тебя нет.
– Уж я даже не знаю, врешь ты или не врешь, – сказал я.
– Не вру.
– Да? Тогда скажи, кто такая эта Жанна. Которая Сафо.
Шея Мары напряглась. Чуть-чуть, но я заметил.
– Ты точно хочешь это знать?
Я кивнул.
– Тогда тебе придется залезть в мой айфак. Не как сейчас, а по-настоящему. В сейфер.
– Я готов, – ответил я.
В глазах Мары мелькнуло сомнение. Похоже, она уже сожалела о своих словах.
– Хорошо, – сказала она. – Но с одним условием. Ты сотрешься со всех других хостов, куда ты себя копируешь. Чтобы ты был только у меня в айфаке и нигде больше. Памяти хватит.
