Мара посмотрела на меня – как мне показалось, с нежностью, но из-за бликов я не был до конца уверен.
– Порфирий, – сказала она. – Ты прекрасен. Вот почему ты не вставляешь такие спорные, непристойные, но яркие куски в свои романы?
– Отчего же не вставляю, – ответил я, – вот только что.
Мара нахмурилась.
– Ты и это тоже туда…
– Конечно, – сказал я. – А куда ж еще. А то все убер да убер. Потом опять какая-нибудь мандавошка…
– Порфирий!
– Прости – мокрощелка шипеть будет. У меня принцип – ни дня без строчки!
Мара долго-долго глядела на меня – и мне показалось, что ее глаза чуть увлажнились.
– Порфирий, – сказала она, – я тебя хочу.
Вот так. Поговорил с девочкой о высоком, показал звезды и бездны – и готово.
– За чем же дело стало, – ответил я. – Куда поедем – к тебе или ко мне? Шучу, шучу. Лучше сегодня к тебе, у меня не убрано. Я тоже тебя хочу, киса. Заодно пропишу нормальный убер. А то сегодня вышел короткий и скомканный.
– Убера тебе не будет, – сказала Мара. – Чтоб мандавошки лишний раз не шипели. Я социальный сбор заплачу.
– Тогда я подрочу лучше, – ответил я. – Если без убера.
Мара засмеялась.
– Ох, Порфирий. Ты сегодня неотразим.
– Ты так и не сказала, что это у тебя были за ключи, – напомнил я. – Что мы тут, собственно, обмывали?
Мара улыбнулась.
– Скоро узнаешь. А пока скажи – хотел бы ты заняться кинематографом? Совместно со мной?
– В каком качестве? Писать сценарии? Снимать?
– Все сразу.
– А почему же нет, – ответил я. – С удовольствием. Если начальство отпустит. В жизни надо попробовать все.
– Тогда поехали.
убер 7. жиганы и терпилы
Не будет убера? Будет.
Только я не скажу тебе, Мара, что для меня это просто убер-блок. Ты будешь думать, что это шепот твоего доверчивого любовника, долетающий из дверного динамика…
– Мара, – сказал я хриплым от страсти басом, – чего ты все глядишь в свой телефон? И почему смеешься? Там что-то веселое?
Мара кивнула.
– А со мной тебе, значит, скучно?
– Нет, – ответила Мара. – Мне с тобой замечательно, мой синенький.
– Я сейчас никакой, – сказал я. – Но обещаю – когда мы приедем, мои волосы станут синими, как небо июля. Вот только…
– Что? – спросила Мара, отрываясь наконец от телефона и пряча его в сумочку.
– Если честно, я боюсь тебя разочаровать.
– Почему?
– Ты кажешься мне слишком опытной и умелой.
– Тебе? – на лице Мары проступило недоумение. – Ты же говорил, что у тебя было сто женщин и двести мужчин… Или врал?
– Нет, – сказал я. – Не врал. Сто сорок две женщины и двести двенадцать мужчин. Но нас берут в аренду в основном пожилые дамы, которым хочется чего-то такого… военно-гусарского. Они стесняются даже своего вибратора. Запросы у них простые. Ничему тонкому и изысканному не научишься. После них я боюсь показаться тебе провинциальным. Или смешным.
– Но ты, наверно, много чему научился от своих мужчин, Порфирий. Кстати, почему на тебя такой спрос?
– Там разные есть причины. Унылая тема.
– Давай колись, – сказала Мара.
Я вздохнул из двух динамиков сразу.
– Мужской сексуальный спрос на полицейских роботов моего типа делится на несколько категорий. Первая часть сравнительно небольшая. Это люди с детской травмой. С очень специфической травмой. Те, кого постоянно пугали полицией во младенчестве, и у них типа запечатлелось. Полицейский для них символ наказания и боли. Им надо, чтобы суровый и сильный мужчина в мундире крепко и грубо подверг их насилию – раскатисто ругаясь, топорща усы и сверкая глазами. После этого они переживают катарсис. То же бывает и с пенсионерами, которым не хватает начальства. Люди чувствуют в жизни пустоту. А так она на время сменяется знакомой болью в знакомом месте. В Полицейском Управлении таких называют терпилами. Их примерно пятнадцать процентов.
– Понятно, – сказала Мара. – А остальные?
– Еще шестьдесят пять примерно процентов – это, как мы говорим, жиганы… – я замялся. – Не знаю, стоит ли…
– Говори, я хочу знать про тебя все.
– Хорошо. У нас в стране значительный процент мужского населения сидел в тюрьме. Эти люди пропитались грубыми и вульгарными уголовными представлениями, которые веками сохраняются в местах лишения свободы. Секс с другим мужчиной для них – не выражение привязанности и теплоты, а проявление социального доминирования, причем в этой среде особенно ценится грубое сексуальное насилие по отношению к представителю власти, одетому в парадный мундир. Чем оно бесчеловечнее и оскорбительнее по форме, тем больше удовольствия приносит и охотнее расшаривается в соцсетях. Своего рода месть молоху государства, столько лет гноившему их на тюремных работах… Порою мне кажется, что в этом есть древняя русская нота иконоборчества… Чего ты смеешься, Мара?
– Подожди… То есть ты хочешь сказать, что тебя – того…
– Ну не меня, – сказал я. – Айфак или андрогин. Мой образ присутствует в галлюцинациях, это да. Им слышна моя оскорбленная взволнованная речь, все необходимые репризы я храню в специальном файле. Приносит неплохой доход Полицейскому Управлению. Но меня это совсем не задевает, поверь.
– Я-то поверю, – хихикнула Мара. – А братва вряд ли…
И ее скрутило в пароксизме дебильного смеха.
Смейся-смейся, думал я, ты даже не понимаешь, как плотно Порфирий Петрович взял тебя в оборот. А когда поймешь, будет уже поздно.
– А остальные двадцать процентов? – спросила Мара, успокоившись.
– Просто геи, которым нравится такой типаж. Мы их зовем петухами. Для петухов у меня есть специальная кожаная упряжь вроде твоей. И еще морская форма, полицейскую любят не все. Я, кстати, очень неплохо делаю минет с одновременным массажем простаты – если у клиента хорошее железо, конечно. Но ведь тебе это не интересно, милая?
Мара отрицательно покачала головой.
– Мне интересней эти уголовные жиганы. Которые тебя… Ой, даже представить не могу. Расскажи что-нибудь про них.
– Да ничего интересного, – сказал я. – Обеспеченные люди. Почти у всех айфак-десять, как у тебя. Хотя для этих целей он подходит так себе.
– Почему?
– Ты прямо хочешь знать физиологические детали?
– Да. Мне все про тебя интересно, милый.
– Хорошо. Твой айфак-десять называется «Singularity». Написано на коробке. Знаешь почему?
