– Ну?
– Я думал, – проговорил я с кроткой улыбкой, – смешные зверюшки остались в детстве. Оказывается, нет. Жизнь продолжает удивлять и радовать.
– А, – сказала Мара, – зацепило. Ну и что ты ответишь?
– А что тут отвечать. Я давно заметил, что граждан, дурно отзывающихся о моем творчестве, объединяет одна общая черта. Все они отличаются от говна только тем, что полностью лишены его полезных качеств.
Мара засмеялась.
– Так у нас не пойдет, – сказала она. – Будь добр, аргументируй.
– Мара, твой вопрос распадается на два. О том, что такое критика вообще, и о том, что литературные обозреватели всех этих сливных бачков, ресторанных путеводителей и прочих каталогов нижнего белья имеют против меня лично. На какой отвечать?
– На оба.
– Как предпочитаешь – литературно или на простом и грубом полицейском жаргоне?
– На простом и грубом, – сказала Мара. – Я тебя за него и люблю.
– В каком гендер-инварианте?
– А какие есть?
– Вагинальный и фаллический.
– А мульти? – нахмурилась Мара.
– Нету.
– Фу, деревня. Тогда фаллический.
– Если фаллический, какая сфинкторная фиксация? – спросил я. – Оральная или…
– Порфирий, ты заколебал. Ну, оральная.
– Хорошо. Начинать?
Мара кивнула.
– Тогда задам для начала один общий вопрос. Как ты полагаешь, Мара, чье-то мнение о том или ином предмете связано с образом жизни этого человека, с его самочувствием и здоровьем, психическим состоянием и так далее?
– Ну да, – сказала Мара. – Естественно. А что в этом такого фаллического?
– А вот что. Критик, по должности читающий все выходящие книги, подобен вокзальной минетчице, которая ежедневно принимает в свою голову много разных граждан – но не по сердечной склонности, а по работе. Ее мнение о любом из них, даже вполне искреннее, будет искажено соленым жизненным опытом, перманентной белковой интоксикацией, постоянной вокзальной необходимостью ссать по ветру с другими минетчицами и, самое главное, подспудной обидой на то, что фиксировать ежедневный проглот приходится за совсем смешные по нынешнему времени деньги.
– Ну допустим.
– Даже если не считать эту гражданку сознательно злонамеренной, – продолжал я, – хотя замечу в скобках, что у некоторых клиентов она уже много лет отсасывает насильно и каждый раз многословно жалуется на весь вокзал, что чуть не подавилась… так вот, даже если не считать ее сознательно злонамеренной, становится понятно, что некоторые свойства рецензируемых объектов легко могут от нее ускользнуть. Просто в силу психических перемен, вызванных таким образом жизни. Тем не менее после каждой вахты она исправно залазит на шпиль вокзала и кричит в мегафон: «Вон тот, с клетчатым чемоданом! Не почувствовала тепла! И не поняла, где болевые точки. А этот, в велюровой шляпе, ты когда мылся-то последний раз?»
– Фу, – сказала Мара. – Прямо скетч из жизни свинюков.
– А город вокруг шумит и цветет, – продолжал я, – люди заняты своим, и на крики вокзальной минетчицы никто не оборачивается. Внизу они и не слышны. Но обязательно найдется сердечный друг, куратор искусств, который сначала все за ней запишет на бумажку, а потом подробно перескажет при личной встрече…
– Стоп, – сказала Мара. – Я поняла, куда ты клонишь. Маяковский, стихотворение «Гимн критику». Поэт высказал примерно то же самое, только без орально-фаллической фиксации. Но критика всегда была, есть и будет, Порфирий. Так устроен мир.
– Насчет «была» согласен. А насчет «есть и будет» – уже нет. Я не знаю, киса, в курсе ты или нет, но никаких литературных критиков в наше время не осталось. Есть блогеры.
– Почему?
– То, что производит критик – это личная субъективная оценка чужого труда. В точности то же самое выдает любой блогер, кого бы он ни оплевывал – районную управу, полицейский алгоритмический роман или Господа Бога. Те же несколько абзацев про «мне не нра», которые видишь, перейдя по линку.
– Ну, не совсем так. Критики печатаются в СМИ.
– Слово «печатаются» сегодня – трогательный анахронизм. Все тексты висят в сети. А висящие в сети тексты феноменологически равноправны – поверхность экрана и буковки. Это как «Liberte', Egalite', Fraternite'» в конце восемнадцатого века. Да, хозяева вселенной пытаются наделить исходящие от них послания неким специальным статусом. И приделывают к ним магическую печать – логотип мэйнстримного СМИ… Но что это такое – мэйнстримное СМИ?
Нагрузка на виброфуршете на миг упала, и я немедленно воспользовался моментом – стукнул голографическими кулаками по столу, одновременно синтезировав звук удара. Мара даже вздрогнула.
– Это смердящий член, которым деградировавший и изолгавшийся истеблишмент пытается ковыряться в твоих мозгах! Это гильдия фальшивомонетчиков, орущая: «Не верьте фальшивомонетчикам-любителям! Мы! Только мы!»
– Инвариант держишь, – улыбнулась Мара. – Но мы говорим не про СМИ, а про критику.
– Я про нее и говорю. Если человек высказывается как блогер и частное лицо, это одно. Но когда он выступает в СМИ как «критик»… Это как если бы на огромном смердящем члене сидела злобная голодная мандавошка, которая, пока ее носитель продавливает серьезные аферы и гадит человечеству по-крупному, пыталась напакостить кому-то по мелочи…
Мара нахмурилась, взяла телефон и стала набирать текст – похоже, ей что-то пришло в голову. Я замолчал.
– Да-да, – сказала Мара, кладя телефон на стол, – это так… Я как куратор тебе подтверждаю, что кризис всех связанных с истеблишментом институций действительно налицо. Это кризис доверия. Любое тавро институции двусмысленно. А современное искусство организовано так, что приходит к людям только через институции, и в этом наш, если угодно, первородный грех. Ты видишь проблему под специфичным углом, но в целом точно. И мне нравится твой грубый и сочный полицейский язык. Вокзал, минетчица, мандавошка… Не изменяй себе, Порфирий…
– Кроме тебя, мне не с кем, киса, – сказал я.
Мара кивнула.
– Потом пришлешь список источников, откуда ты это натырил. Мне пригодится для работы. Продолжай.
– Теперь насчет того, что в моих текстах много телефонных номеров. Я, как русский литературный алгоритм, не считаю необходимым кланяться всем штампам иудео-саксонского масскульта. Более того, я их презираю – и полагаю одной из главных технологий оболванивания человечества.
– О каких штампах ты говоришь? – спросила Мара.
– Они главным образом сценарные, – ответил я. – Но массовый иудео-саксонский роман сразу и пишется как сценарий. Он основан на том, что «живого и убедительного» героя – эти слова десять раз в кавычках, имеется в виду просто ролевая ниша для голливудских блудниц и спинтриев – заставляют переносить муки и трудности в погоне за деньгами. Герой стремится к цели, выдерживает удары судьбы – и трансформируется во что-то другое. Что, по мысли литературных маркетологов, должно рождать в читателе не ужас от фундаментального непостоянства бытия, а восторженный интерес.
