Сэнди не заикалась об оплате. Джек пока не потратил ни цента.
— Я должен что-то сделать, — пробормотал он и замолчал.
Ему не понравилось, как Грэхем говорит о Сэнди. Он не верил в ее алчность, как не верил и в то, что можно вести расследование, бросив свой телефон, папку, ежедневник и автомобиль. Что касается пробежки в полночь, это и вовсе выглядело диким. Слова Грэхема не имели никакого смысла. Впрочем, как и то, что успел выложить ему Джек. Он следовал интуиции, но на нее серьезно повлияли исчезновение Донала и неделя ночных телефонных бесед с женщиной, которую он никогда не видел.
— Понимаю, — ответил Грэхем. — Наверное, я поступил бы так же, окажись на вашем месте.
— А как быть с бумагами, запертыми в ее машине? — Джек рискнул сблефовать.
— С какими бумагами?
— Я послал ей досье Донала и еще кое-что. Они лежат на сиденье автомобиля. Если она намерена забрать мои деньги и сбежать, то мне нужно хотя бы получить обратно свои документы.
— Ничем не могу помочь, Джек, но, если к утру вы вернете себе свои вещи, я не стану задавать вопросов.
— Спасибо, Грэхем.
— Не за что. Всегда рад быть полезным.
Через несколько часов, когда солнце поднималось над рекой, раскрашивая оранжевыми мазками черную рябь лесных зарослей, Джек сидел в машине Сэнди, листал досье Донала и просматривал бесконечные страницы полицейских отчетов — только Сэнди могла их раздобыть благодаря своим связям. Из ее ежедневника следовало, что она собиралась сегодня отправиться в Лимерик, чтобы встретиться с одним из друзей Донала, Аланом О'Коннором, который провел с ним вечер перед исчезновением. Снова забрезжила надежда. Застоявшийся воздух в автомобиле был пропитан тошнотворным духом сладкой ванили от освежителя воздуха, свисающего с зеркала над приборным щитком, с примесью запаха остывшего кофе в пластиковом стаканчике, который стоял рядом. В машине не оказалось ничего, способного подсказать ему, что за человек Сэнди. Никаких брошенных оберток, никаких дисков или кассет, которые бы выдали ее музыкальные пристрастия. Всего лишь холодный старый автомобиль с рабочими документами и выдохшимся кофе.
Сэнди не оставила здесь ни частички своего сердца. Она унесла его с собой целиком.
Глава двадцать первая
Я проснулась не знаю через сколько часов и увидела маленькую девочку с взлохмаченными черными кудряшками, которая взгромоздилась на валик моего дивана и уставилась на меня такими же яркими черными глазищами, как у деда.
Я подскочила.
Она улыбнулась. На желтых щеках появились ямочки, а радужки посветлели, стали темно-коричневыми.
— Привет, — прочирикала она.
Я огляделась: в комнате воцарилась смоляная чернота, если не считать узкой оранжевой полоски света, пробивавшегося из-под кухонной двери. И комнату, и девочку, низко склонившуюся надо мной, я не столько видела, сколько угадывала. Небо за окном над раковиной было черным. Звезды, те самые, на которые дома я никогда не обращала ни малейшего внимания, висели высоко, словно рождественские гирлянды, украшающие игрушечную деревню.
— Ну, ты когда-нибудь скажешь «Привет»? — радостно прощебетал голосок.
Я вздохнула: мне никогда не хватало времени на детей, и даже собственное детство не вызывало у меня никакого интереса.
— Привет, — ответила я равнодушно.
— Вот видишь! Разве это трудно?!
— Мучительно! — Я зевнула и потянулась.
Она вскочила с диванного валика и плюхнулась рядом со мной, изрядно придавив мне ноги.
— Ух ты, — простонала я, подтягивая их повыше.
— Не притворяйся, тебе же не больно. — Она склонила голову набок и посмотрела на меня с сомнением.
— Тебе сколько лет? Сто девяносто? — спросила я, поплотнее укутываясь одеялом, словно пытаясь отгородиться от нее.
— Если бы мне было сто девяносто, я бы уже умерла. — Она широко распахнула глаза.
— Вот ужас!
— Я тебе не нравлюсь, правда?
Я задумалась:
— Вообще-то нет.
— А почему?
— Потому что ты уселась мне на ноги.
— Я тебе не понравилась еще до того.
— Ты права.
— А все считают, что я симпатичная, — задумчиво произнесла она.
— Так уж и все? — спросила я с насмешливым удивлением. — Мне, например, так не показалось.
— А почему? — Похоже, она не обиделась, просто ей стало еще интереснее.
— Потому что в тебе три фута росту и нет передних зубов. — Я зажмурилась, мечтая, чтобы она ушла, а моя голова вернулась на подушку.
Стук в висках прекратился, но щебет в углу дивана вполне мог вернуть его в полном объеме.
— Ну, я же не останусь такой навсегда, — возразила она, стараясь понравиться мне.
— Надеюсь. Для твоей же пользы.
— Я тоже, — вздохнула она и положила голову на диван, подражая мне.
Я молча уставилась на нее, надеясь, что она поймет намек и уйдет. Она заулыбалась.
— У многих складывается впечатление, что я совсем не хочу с ними разговаривать, — намекнула я совсем грубо.
— Правда? А у меня такое впечатление не складывается, — старательно повторила она, с трудом выговаривая слова своим беззубым ртом.
Я засмеялась:
— Сколько тебе лет?
Она подняла руку с растопыренными пальцами и отставленным в сторону большим.
— Четыре пальца и еще большой? — спросила я.
Она наморщила лоб и снова посмотрела на свою руку, шевеля губами и считая.
— Разве нет такой специальной школы, куда дети ходят, чтобы научиться считать? — снова спросила я. — Разве ты не можешь просто ответить «пять»?
— Я могу ответить «пять».
— То есть, по-твоему, лучше показать мне руку с растопыренными пальцами?
Она пожала плечами.
— А где все?
— Спят. А у тебя был телевизор? У нас тут есть телевизоры, но они не работают.
— Не повезло вам.
— Да, не повезло. — Она театрально вздохнула, но не думаю, чтобы это ее и впрямь расстраивало. — Бабушка говорит, что я задаю много вопросов. Только ты, мне кажется, задаешь еще больше.
— Ты любишь задавать вопросы? — Мне вдруг стало интересно. — А какие? Она пожала плечами:
— Нормальные вопросы.
— О чем?
— Обо всем.
— Продолжай задавать их, Ванда, и, может быть, ты выберешься отсюда.
— О'кей.
Она помолчала.
