Прочитав эти строки, Гаврюшка еще долго сидела не двигаясь и смотрела на хрупкую бумагу, еле удерживающую тяжесть угловатых букв. Вырвал ее из дум пронзительный школьный звонок, звучащий на лестничной площадке в десять раз громче, чем в классе.
Гаврюшка разогнула онемевшие ноги, спустилась вниз, пробиваясь сквозь толпы несущихся во двор детей, взяла свои вещи из опустевшего класса и незаметной тенью покинула возвышающееся желтой глыбой, жужжащее и гудящее, как улей, школьное здание. Ей предстоял длинный и уже привычный путь к городскому приюту.
Я еле сдержался, чтобы не вырвать похрустывающий листок бумаги из ее рук. Сердце мое трепетало, как впервые очухавшийся Джек, летавший по моей комнатушке. Я не мог поверить в услышанное, как не верится в то, что тебе подарят самый желанный подарок, на который ты только тайком надеешься в глубинах своей души, но умом понимаешь, что мечта твоя несбыточна. Мои дрожащие пальцы сами потянулись к письму.
– Там так и написано? – просипел я еле слышно. – Так и написано? Что он может найти отголоски детства здесь, у Ляльки Кукаразовой?
Гаврюшка сунула мне в руку почти прозрачную, слегка восковую бумагу, и пожала одним плечом.
– Ну, так конкретно там, конечно, не написано… Но по смыслу…
– Конечно, конечно, – судорожно бегал я глазами по плывущим в танцующем свете строкам. – Когда я был маленьким… Когда я был цельным… Он может почувствовать себя ребенком в обществе Ляльки Кукаразовой!
Мне казалось, что меня сейчас разорвет на части от волнения, и я елозил на диване, как только что пойманная рыба в ведре. Я метнул ребятам искрящийся взгляд. Слизняк сгинул с моей души с такой скоростью, что даже не успел оставить своего мерзкого следа.
– Господа, мне кажется, что мы готовы записать свое предположение по поводу хрустального шара, как вы думаете?
Чердак затаил дыхание, и я расправил руки, словно крылья, вновь готовые к употреблению.
– Возможность возвращения в детство! – провозгласил я на весь свет, прячущийся за темнотой, и в голове моей замерцали золотые фейерверки. – Уж не знаю, каким образом, но шар этот может прокрутить время обратно и дать им почувствовать себя детьми! Все они, все…
– Мечтали о прошлом, – прошептала Гаврюшка сквозь пальцы, которыми она прикрыла губы.
– Хотели вернуть невозвратимое, – отрешенно проговорил Пантик, всматриваясь во что-то неизвестное во мраке.
– О чем-то жалели, – прикусил уголок рта Макарон.
– Или совсем не были похожи на обычных взрослых, – улыбнулся широченной улыбкой Василек.
Возбужденное и в то же время задумчивое дыхание повисло над нашим собранием.
– Тимофей, – обратился я к нашему молчаливому оракулу, и он поднял на меня свои спокойные, как альпийские озера, глаза, – как ты думаешь?
Некоторое время он просто смотрел то ли на меня, то ли сквозь меня, а потом еле заметно улыбнулся и кивнул. Этот кивок мог выражать согласие, поощрение, снисхождение, разрешение, безразличие или желание, чтобы его оставили в покое. Но я выбрал для себя наиболее желанный вариант и возликовал. Из свалки под столом, имеющей свойство меняться и преображаться без постороннего воздействия, я вытащил кусок бумаги и надгрызенный карандаш.
– Я записываю! – торжественно заявил я с поднятым карандашом, как шпагой. Ребята кивнули и взялись за руки. Мне на оба плеча положили ладони Василек и Тимофей, и я записал наше окончательное слово. Вернее, три слова с маленькой буковкой.
– Завтра я отнесу это в шкатулку к господину Дидэлиусу, – сказал я, прижав листок к груди обеими руками. – Осталось совсем немного, друзья. Совсем немного…
– И что тогда произойдет? – поинтересовался Макарон. – Даже если мы окажемся правы? Что тогда произойдет? Мы выиграем игру – и всё?
Я медленно покачал головой.
– Нет, мы не просто выиграем игру. У нас появится шанс выиграть всю жизнь! У нас будет оружие против взросления! Против серости дней, гнусности, скукоты, банков, ипотек… – Я чувствовал, как в меня впились пять пар глаз, все более и более наполняющихся надеждой и солнечным светом, в то время как я не мог оторвать взгляда от двенадцати мелькающих свечей нашего подсвечника. – Против беличьих колес и телевизоров. Против всей этой безысходности, которую они даже не замечают. Боже мой, если это правда… – Двенадцать огоньков оторвались от своих восковых оправ и затанцевали, взметнувшись ввысь. А голова моя кружилась все с большей скоростью, словно я катался на разгоняющейся карусели. Я глубоко вдохнул пряную чердачную пыль и закрыл глаза. – Если это правда, то я прощу Питеру Нетландию!
В тот вечер я снова сидел в полумраке, освещенном одним лишь глобусом и звездным сиянием, и старательно выводил слово за словом на впитывающей вместе с чернилами тайны, слезы и смех бумаге.
«Дорогой папа, – писал я, и что-то во мне сжималось от радости при этом обращении, – прости, что я так долго не писал. Мне было не очень хорошо, но теперь это позади и забыто, как двойки в прошлогоднем дневнике. Конечно, я поступил очень плохо, что думал только о себе, хотя с тобой могло уже случиться невесть что за это время на дне океана. Какая там у тебя сейчас температура воды? Видел ли ты каких-нибудь неизвестных науке рыб и чудищ? У нас-то все еще лютая зима на дворе, но знаешь, мне кажется, что скоро она закончится…»
Тетя Юля (мама Борьки и Машки)
Стройная блондинка с напряженной челюстью сидит на диване между сыном и дочерью. Их одежда, выдержанная в сине-красной цветовой гамме, явно недешевая, так же как и розовый кашемировый свитер и узкие черные брючки мамы. Женщина пытается расслабленно улыбаться, но губы не могут найти себе места на лице. Дети грызут ногти.
(Слегка бьет дочку по рукам и делает страшные глаза. Девочка перепуганно осекается. Мальчик – облегченно, что досталось не ему – тоже сразу бросает свое занятие. Женщина демонстративно закатывает глаза и нервно посмеивается.)
Вот сколько ни тверди одно и то же, все равно влияние дурной среды берет свое. Как истукан, им талдычу целыми днями: губы не кусай, вынь руки изо рта, не шаркай ногами, не хлюпай носом… Бесконечно просто. А потом стоит им сходить к кому-нибудь в гости и на тебе! Вся работа насмарку! Одна же бескультурщина вокруг!
А что мне делать, если нет приличных людей? Уж приходится мириться с тем, что есть, видите ли. Я им все твержу и твержу: не берите же вы пример со всякого быдла, будьте выше всего этого. Если у тети Светы можно без спросу вставать из-за стола, это не значит, что то же можно и у нас. (Тяжело вздыхает.) Сложно все это, конечно. Все это воспитание в сегодняшнем мире…
Светка-то? Ну, баба как баба. Можно, конечно, посидеть погалдеть, язык-то у нее хорошо подвешен. Он своей жизнью живет, нагородит все что хочешь. Светку иногда так несет, что она сама не замечает, как разбалтывает свои интимные секреты. (Хихикает.) Потом стыдно, видно же. Но поздно уже. А после снова забывает и по-новому… А нам весело, что скажешь! Вот мы и общаемся. А так… Ну, вы ее видели? Жирная корова, что тут еще добавить. Сколько там ни ухаживай за ногтями-волосами, ничего уже не поможет. А потому что ноль дисциплины! Мы с ней в спортзал записывались, не поверите! Специально ради нее это все и затеяла. Мне-то оно не надо, слава богу. Гены хорошие, и голова на месте. Хожу на йогу, мне хватает. Ну повезло, что скажешь. А Светка пару раз сходила: вспотела, побагровела, как свинья, и бросила все это дело. Никакой дисциплины, говорю же! Сама виновата… А дочка ее! (Девочка оживляется и смотрит маме в рот.) Если ее вообще можно назвать дочкой. Страхолюдие какое-то! Ну что, скажите мне, нельзя каким-то образом повлиять на десятилетнего ребенка? Ходит как пугало в обносках. Что это такое? Женщину с детства надо приучать быть женщиной. Я вот Машеньку мою и к парикмахеру, и на маникюр вожу, и глянцевые журналы с ней просматриваю. Вот и результат. (Указывает на сияющую дочку, пытающуюся придать чертам лица модельное выражение.) Заниматься детьми надо! Я им все говорю: не сравнивайте себя с ними, с этой серой массой. Вы должны быть лучше, вы должны быть выше всего этого!
