– Ты лежи, лежи! – замахала на меня рукой Варя. – Главное, набирайся сил. А то директриса совсем какая-то запуганная была. Жалко ее даже стало.
Она собрала свой портфель и коснулась дверной ручки. Мне хотелось попросить ее остаться, но в то же время я почувствовал некое облегчение от предстоящего уединения.
– Знаешь, я тогда обещала прийти на ваше собрание, – прозвучал вдруг издалека ее смущенный голос. Варя отвернулась и говорила, казалось, с книжным шкафом. – Но я думаю, что пока еще не пришло время. Вот потом… После вашей… игры…
– Это не совсем и игра, – удивленно услышал я сам себя как бы со стороны. Словно отвечающему за меня вовсе и не были знакомы душевные мучения последних дней. – Да, ты права, лучше потом…
Варя взглянула на меня напоследок, улыбнулась и оставила меня одного в урагане мыслей, вырывающихся из темницы, в которую я их собственноручно запер.
Одно только обстоятельство, помимо ежиков на пижаме, омрачало Варин визит. Я был уверен, что стоит этой новости просочиться сквозь стены, пролезть через замочные скважины и спуститься по чугунным перилам лестничной клетки, как наша с Гаврюшкой дружба треснет так, что склеить осколки будет уже невозможно. В том, что она обо всем узнает, можно было даже не сомневаться. Тайны разлетались по нашему двору быстрее призраков по английским поместьям.
И когда Гаврюшка возникла в моей комнате, окутанная мраком сумрачного тумана, давящего на окно, я подумал, что вижу отголоски своих не успевших улетучиться снов. Она неподвижно сидела на стуле и смотрела на меня, пытающегося стряхнуть ватную облачность и вынырнуть на поверхность сознания. Я не стал спрашивать ее, откуда она появилась, кто ее пустил и как долго она уже здесь находится. Все слова казались мне пустыми и бессмысленными.
Она пришла ко мне. К тому, к кому она имела право никогда больше не приходить. И, может быть, это был последний раз. Я жадно всматривался в ее лицо, чтобы на всякий случай запомнить каждую веснушку, каждый изгиб ее глаз и губ. И уже сейчас готов был начать скучать по своему другу.
Она заговорила первая. Конечно.
– Я сделала тебе талисман, – тихо сказала Гаврюшка и достала из кармана пестрый плетеный браслетик с воробьиными перьями. – На счастье… Против всякой гадости. А то что-то ты в последнее время часто по больничным койкам валяешься.
Она протянула мне подарок, и как только я коснулся кончиками пальцев невообразимой мягкости пуха воробьиных перьев, улыбка растеклась по моей задерганной душе. Дремлющий слизняк встрепенулся и насторожился, и льды треснули и поплыли по моим венам.
– В этот раз я даже не был в больнице, – проговорил я сквозь щекочущее горло ликование. – Решил просто подумать, отдохнуть.
– Ну и? Додумался до чего-нибудь? – поинтересовалась Гаврюшка.
Я пожал плечами и нацепил браслет.
– Не знаю даже. Иногда мне кажется, что додумался, иногда – что тут особо додуматься ни до чего нельзя. А надо просто подождать, пока он сам снова уползет.
– Кто он? – насторожилась Гаврюшка.
– Слизняк, – поведал я ей. Она заслуживала честности более, чем кто-либо другой, и я решил поделиться с ней самым сокровенным.
Подумав, Гаврюшка медленно кивнула.
– Да уж, у каждого свои слизняки, которые не хотят уползать. Но я знаю что-то, от чего твой слизняк шарахнется, как от соли.
Я перестал рассматривать свой подарок на запястье и впился глазами в лукаво ухмыляющуюся Гаврюшку. Она встала, а на улице вдруг совсем стемнело и звезды зажглись заговорщическим сиянием.
– Пора вставать, Воробей, – сказала она и открыла дверь. – Все уже на чердаке.
Встретили меня как доблестного воина, вернувшегося с поля боя. Ребята ликовали и прыгали по диванам, привидения вместе с Фрэнком устроили гул и грохот по углам, а пламя двенадцати свечей танцевало в безветренном помещении.
Я уселся на свое царское место и осмотрел взъерошенную стаю. Отсутствие Мирона неизбежно бросалось в глаза. И дело было не только в том, что Мирон был столь яркой личностью, что обычно заполнял собой все пространство. Дело было в том, что в настоящей стае болезненно ощущалась нехватка любого звена. Только все вместе мы превращались в одно пульсирующее целое, способное свернуть горы. И сейчас, без Мирона, мы были надтреснутым организмом. Сердце мое сжалось при мысли о том, что он рыскает где-то там по промозглому февральскому мраку совсем один.
– Ну, рассказывай же! – не выдержал Василек. – Ты обещала все рассказать, как только поднимется Воробей! Вот он, здесь!
Переполох медленно утихал, и Гаврюшка прикрыла веки, как бы уйдя в себя, чтобы набраться мужества и нужных слов для предстоящей истории. Бывает такое, что начнешь рассказывать, а спустя всего несколько фраз замечаешь, что слоги, предложения и образы не клеятся, и хочется уже просто замолчать и заплакать, потому что все повествование пошло комом, и уже ничего не вернуть и не исправить. Но теперь я отчего-то был уверен, что как бы Гаврюшка ни рассказала то, что должна была рассказать, это, во всяком случае, подняло бы во мне бурю.
– Вы наверняка не раз думали о том, где я пропадала в последнее время, – проговорила она в окончательно наступившей тишине и в свете мерцающих свечей. – Так вот, я была в приюте.
– В детдоме?! – выпалил я. Мирон все же прочно держал поводья моих мыслей.
– Нет, конечно, – усмехнулась Гаврюшка. – В городском питомнике я была. Собак гулять выводила, вольеры мыла…
Мы в некотором недоумении переглянулись с остальными ребятами. Выгуливать собак было, несомненно, благим делом, но представить себе, каким образом это относится к Ляльке Кукаразовой, было трудновато.
Гаврюшка, разумеется, мигом уловила разочарованно-расстроенное настроение и закатила глаза.
– Все не просто так, – фыркнула она. – Там работает тот, кто то и дело наведывается в гости к нашей колдунье. Я выследила его…
– Неужто сам Франкенштейн?! – Макарон прямо-таки подпрыгнул на месте.
– Никто иной, – удивилась Гаврюшка. – А как ты…
– Я заметил, что он каждый раз подходит к Мистеру Иксу и Мистеру Игреку, и что те как-то особенно на него смотрят, – гордо задрал подбородок Макарон.
Я в растерянности поморгал. Неужели я, даже лежа дома, а не в какой-то больнице, мог настолько оторваться от дворовой жизни, что другим приходилось в отдельности объяснять мне подробности, вполне очевидные для остальных. Гаврюшка заметила мое расстройство.
– Он вовсе не Франкенштейн, – сказала она серьезно. – Сначала я так думала. Потом перестала. Затем решила, что он намного хуже. А теперь… В общем, слушайте…
И даже привидения затаили свое ледяное дыхание.
Его лицо и руки были пронизаны шрамами, как сухая земля лабиринтом трещин. И за этой маской совершенно невозможно было разглядеть его истинные черты. Они даже вполне могли быть складными и, более того, привлекательными, но так уж человек устроен, что скорее видит черное, чем белое, скорее уродство, чем красоту.
