Тогда этот взрослый говор мигом потерял для меня какую-либо привлекательность и вызывал только сожалеющую ухмылку. Самое прекрасное в этом чувстве было то, что всякие тети Светы и тети Юли ничего не подозревали о нашем детском превосходстве. Им и не приходило в их крашеные головы, что мы вовсе не жаждем стать такими, как они. Рабами своей мнимой свободы.
– Пропадает где-то до самого ужина, – приподнял одно плечо Макарон. – А потом возвращается вся какая-то задумчивая и грустноватая. Сидит и ни с кем не говорит, а потом идет спать.
При мысли о грустной Гаврюшке что-то сжалось в моем горле. Оказывается, я ужасно соскучился по своей некогда верной подруге. Я прямо видел ее перед собой, как она теребит свои фенечки, отвернувшись к стене под одеялом и не смыкая глаз.
– И что, никто ее не спрашивает, где она была? – спросил я беззаботного брата.
– Спрашивает, конечно! Мамка каждый вечер ее, как лимон, выжимает. Ругается, кричит, что дочь в шлюху превратилась, которая по подворотням шляется.
Мне было интересно, мне ли одному заметно, что уже второй раз употребленное слово «шляется» просто никак не клеится к целеустремленной, вечно занятой Гаврюшке.
– А Гаврюшка что-нибудь отвечает? – грозно процедил я.
– Не-а, – почесал Макарон голову. – Только, что у нее дела какие-то. А мамка орет, что рановато дурью переходного возраста маяться, что учиться надо.
– Так Гаврюшка же хорошо учится, – вставил Пантик.
– Ну да, – согласился Макарон. – Но за что-то же надо зацепиться.
Мы впали в растерянное молчание. Всем было предельно ясно, что никакие любовные истории в подворотнях Гаврюшка не крутит. Несмотря на то что ничего иного мама ее себе представить не могла, хотя даже во внешности дочки не было и намека на тот самый ужасающий период жизни.
– Ну а ты-то, ты ее не спрашивал ни о чем? – обратился я к Макарону.
– Что ты пристал-то, – взъелся он вдруг. – Молчит она на все вопросы, сказал же! Могу прислать ее к тебе на допрос, как к вожаку.
– Нет, не надо! – испугался я. – Пусть придет, когда… если сама захочет…
Но Гаврюшка не пришла ни в тот день, ни на следующий, ни на третий.
Я радовался, когда ко мне заглядывали ребята, слизняк в моей душе тогда становился меньше. Прятался где-то в темных уголках, пока я смеялся и дурачился с друзьями. Но стоило им уйти, как он снова выползал и занимал своим противным телом все пространство моих мыслей. И тогда на его фоне я думал о пасмурном небе, о Джеке, о Мироне, о Гаврюшке… и о папе.
Сколько я ни пытался запретить себе этого, я все больше и больше думал о папе.
Она пришла как раз тогда, когда я был один и уже, наверное, час рассматривал корешки до боли знакомых книг на полках, так и не решаясь позволить себе взяться за какую-нибудь из них и использовать ее как меч против чудовищного слизняка. Я услышал ее голос, вежливо здоровающийся в коридоре с мамой, и еле уловимый запах теплого яблочного пирога, способный устранить почти все душевные проблемы. Сердце мое так сильно заклокотало, что слизняк сам по себе частично с него свалился, и я судорожно попытался прикрыть одеялом старую пижаму с ежиками. Раздался символический стук в дверь, и в комнату зашла мама.
– К тебе тут гости пришли, – сообщила она с немного удивленным видом. В руках ее солнцем светился яблочный пирог.
Я не успел ничего ответить своим пересохшим ртом, как она отошла в сторону, и я на пороге увидел…
– Варя! – воскликнул я.
– Здравствуй, – деловито кивнула она. – Надеюсь, я не сильно помешала?
На ней было опрятное темно-зеленое платье, над которым наверняка за ее спиной смеялись другие девчонки в классе, а на шее на серебряной цепочке сверкала подвеска в виде ласточки. За ней была тьма коридора, а перед ней был один свет и запах яблок.
– Да нет, – улыбнулся я дернувшимися уголками рта. – Я тут, честно говоря, не особо занят.
– Это уж точно, – пробормотала мама, и я бросил ей укоризненный взгляд.
– Я принесла уроки, – обратилась Варя к маме, указывая на свой тяжелый портфель. – А то уже много всего накопилось важного.
Мама одобрительно кивнула и немного расслабилась. Пообещав принести нам по кусочку пирога и благословив на занятия, она ускользнула на кухню, и мы остались одни. Я не мог оторваться от Вариных серых глаз, светящихся на ее белом лице, а она в некой нерешительности стояла как вкопанная и тормошила ручку портфеля.
– А, прости! – спохватился я и указал на стул. – Присаживайся, пожалуйста!
Варя облегченно уселась и стала рассматривать мое царство.
– Красиво тут у тебя, – вынесла она через некоторое время свой вердикт. – Интересно. Я тоже хотела бы такую комнату. Но мне многие книги пришлось оставить в Париже.
Она горько вздохнула.
– Я могу дать тебе книги! – обрадовался я. – Выбирай какие хочешь!
– Хорошо, – серьезно сказала Варя. – Спасибо. Я тогда потом посмотрю. Ты лучше расскажи, как ты себя чувствуешь.
Ежики на пижаме с каждой секундой все больше кололи мое достоинство, но попросить Варю выйти, чтобы я мог переодеться и встретить ее как полагается я был не в состоянии. Приходилось играть роль болеющего, валяющегося во вседозволенности.
– Лучше уже, лучше, – заверил я ее. И, по крайней мере, на тот момент я не врал. – Температуры уже почти нет. Пустяки…
– Ну и слава богу, – все так же серьезно отозвалась Варя. – В школе-то все решили, что тебя директриса до нервного срыва довела. Она даже к нам в класс приходила, почти что признала свою вину, смотрела на всех одновременно и вталкивала о том, что больным помогать надо. Жалеть, поддерживать…
Я скис. Все-таки быть выставленным хворающей недотрогой было не очень приятно. Особенно перед Варей.
– И еще она сказала мне лично, чтобы я передала тебе, что ты не должен писать контрольные работы сейчас. А только тогда, когда тебе будет удобно, – продолжила Варя торжественным голосом. – Но я все равно решила тебя навестить и заранее принести уроки.
– Да, да, спасибо… – отрешенно пролепетал я.
Мне вдруг стало безумно приятно от того, что директриса обратилась именно к Варе. Словно та была моим особо близким другом. Ежики перестали так сильно колоться, и я расплылся по кровати. Образно говоря, разумеется.
Мама принесла нам чай и два блюдечка с пирогом, и Варя серьезно взялась за дело. Сначала я впитывал каждое слово, произнесенное ее голосом, но потом мысли мои стали разлетаться и вырисовывать поля, усеянные одуванчиками в инее, совместные чтения сказок и прочие прекрасности.
– Ну вот, наверное, и все, – резко закончила Варя и встала.
Я было рванулся тоже вскочить на ноги, но вовремя вспомнил о клетчатой заплатке на пижамных штанах и застыл в почти что невесомом состоянии.
