Поплакав вдоволь, я нехотя провалился в сон с отвратительным и доселе незнакомым мне чувством, что лучше бы больше и не просыпаться.
Что-то холодное коснулось моего полыхающего лба, и я, вздрогнув, распахнул глаза. Было темно и тихо, и свист моего порывистого дыхания пульсировал в этом пустом пространстве.
– Что случилось? – послышался взволнованный голос мамы вблизи и издалека одновременно.
Медленно очертания моей комнаты вырисовывались во мраке. А с ними возвращались и воспоминания. В груди больно защипало. Все было именно так, как я и предполагал. Просыпаться было противно и даже ужасающе, потому что за время сна ничего не изменилось.
Мама убрала ладонь с моего лица.
– Ты весь горишь! Когда ты успел так разболеться?!
Она была не на шутку взволнована, и меня начали одолевать угрызения совести, так как я только совсем недавно клялся, что никогда больше не буду пугать маму. Но свои переживания мне, тем не менее, казались значительнее и серьезнее. Оказывается, слизняк сомнения имел и эгоцентричные свойства. Я отвернулся к стенке.
– Мам, можно я просто посплю? Ужасно спать хочется…
Мама не сразу вышла из комнаты. Я чувствовал, как она озабоченно всматривается в мою спину и мучается. Я стал демонстративно сопеть, и спустя некоторое время старательно тихие шаги проскрипели по старому паркету. Закрывшаяся дверь отрезала меня от мамы, но я как наяву видел ее перед собой, сидящую и устало плачущую на кухне.
На следующее утро температура не спала, и мне вызвали врача вопреки всем моим протестам и угрозам. Врач был мужчиной среднего возраста и выдающейся худобы. Плечевые кости и лопатки выделялись даже сквозь каштановый пиджак, а суставы округлялись фиолетовыми холмами на бледных, длинных пальцах. Тем не менее лицо его не выглядело пугающе острым или изможденным. Может быть, благодаря черной короткой бороде, плавно переходящей в такие же черные и жесткие волосы. Под его большими глазами синели следы бессонных ночей, которые только подчеркивали их необыкновенно глубокий зеленый цвет.
Он осмотрел меня с головы до ног, пощупал живот, послушал легкие, заглянул в рот, уши и глаза. Когда наши взгляды встретились, я испугался. Обычно врачи никогда не смотрели мне в глаза. То есть смотрели, конечно, но только чтобы определить сужение или расширение зрачков и тому подобную чепуху. Они никогда не пытались заглянуть мне в душу. А этот совершенно определенно пытался что-то по ним прочесть. Я прикрыл веки.
– Все образуется, – устало вздохнул врач и погладил меня по верхней части руки.
От неожиданности меня аж передернуло. Нет, он определенно был каким-то необычным врачом.
– Побольше отдыхай и пей много горячего шоколада, – сказал он и поднялся со специально поставленного для него стула рядом с моей кроватью.
– Но что это с ним? – встревоженно спросила топчущаяся с ноги на ногу мама.
Хотя я лежал в постели, мы еле помещались втроем в моей каморке. Врач оказался еще и высоким, так что, несмотря на худобу, хорошо заполнял собой пространство. Он вежливо указал маме на дверь, молча предлагая продолжить разговор уже без лишних свидетелей. Я не обиделся. Ничего такого особо интересного я услышать не мог. Я и так знал, что не помру от отчаяния, хотя перспектива дальнейшего времяпровождения на этом свете меня не сильно радовала.
Из коридора донесся полушепот. Взволнованный мамин и успокаивающий врача. Я не мог разобрать слов, но, судя по интонации, мама не верила, сомневалась и переспрашивала, а врач упорно настаивал на своем. В конце концов, мама сдалась, они распрощались, и входная дверь с неуместно веселым бряканьем колокольчика закрылась за нашим посетителем.
Спустя некоторое время мама снова зашла ко мне с кружкой дымящегося какао и присела на краешек кровати, хотя стул все еще стоял посреди комнаты. Мы молчали, но все ее тело то и дело напрягалось от вопросов, рвущихся наружу. Так мы посидели, грустно созерцая душевные бури друг друга и не произнося ни слова. Напоследок мама погладила меня по голове и со вздохом исчезла.
Вскоре нагрянул Василек и весело сообщил мне, что какой-то дяденька, похожий на исхудавшего породистого коня, не дождавшись лифта, взялся спускаться по лестнице, запутался в своих же ногах и кубарем скатился прямо на половик Татьяны Овечкиной, ударившись при этом головой об дверь. К счастью, госпожа Овечкина оказалась дома и после первого перепуга взялась отпаивать полуживого, свалившегося с небес гостя мятным чаем. Я невольно улыбнулся.
– Все-таки умеет наш лифт вовремя не приехать, – сказал я.
– О, это все из-за лошади! – воскликнул Василек, и улыбка мигом пропала с моего лица.
Я торопливо отвел глаза, но Василек не заметил резкого перепада моего настроения и продолжал щебетать.
– Она снова катается туда-сюда, и теперь лифт застрял между первым и вторым этажом. Наверное, она что-то не то нажала случайно.
Думать о черной лошади, нажимающей кнопки в лифте, мне не представлялось возможным. Слишком болезненно этот образ отзывался сейчас в моем сердце. Меня словно носом тыкали в нечто на веки утерянное. Я больно закусил губу.
– И еще! – торопился Василек сообщить мне побольше новостей, заметив мое кислое настроение. – Мирон пропал!
Это, разумеется, зацепило мое внимание. В непризрачности Мирона пока, к счастью, сомневаться не приходилось.
– Что значит, пропал? – строго спросил я.
– Пропал – и всё, – пожал плечами Василек и поправил дуршлаг на голове. – Я уже третий день не могу найти его.
– А где ты его искал?
Василек посмотрел на меня, как на слегка помешавшегося.
– В его квартире, конечно, – пояснил он. – И на чердаке. Мистер Икс тоже говорит, что не видел его.
Мне снова стало плохо. И от рассказов Мистера Икса, и от факта пропажи того, кто мог бы меня развеселить лучше всех остальных. Я съехал в полулежачее положение и натянул одеяло до самого носа. Василек явно списал мою подавленность на болезнь и предпочел далее бодро орошать меня своими историями и стишками. Я слушал его краем уха, а мой взгляд то и дело зависал на дуршлаге, притягиваемый им как магнитом, и в первый раз в жизни я заметил, что завидую Васильку.
Вслед за Васильком ко мне подтянулись и остальные ребята подъезда. Не хватало только Гаврюшки, и я долго не решался спросить о ней, заранее опасаясь ответа. Но в конце концов Макарон сам завел разговор о сестре.
– Уже который день где-то шляется, – отчеканил он словами своей мамы.
Макарон решался вставлять словечки и фразы тети Светы только в ее отсутствие и всегда выглядел при этом неумелым актером. Почему-то взрослые говорили очень много всего такого, чего не хотели слышать из уст своих чад.
Я припомнил, что до определенного возраста просто принимал эту несуразицу за данность и относил подобную речь к сугубо взрослым привилегиям типа сигарет, алкоголя и кофе. Но в один прекрасный день в моей голове что-то щелкнуло, и я понял, что нас, детей, держат за дураков. За маленьких неполноценных идиотов, которые должны еще дозреть до того возраста, в котором им разрешатся разного рода извращения.
