– Ну, на картинках…
– А вот ты загляни настоящему павлину в глаза! И спроси его, зачем он хвост такой за собой таскает.
– Ну как, для красоты, наверное…
– Или чтоб его скорее кто-нибудь сожрал? – предположил Мирон.
Я растерялся. За павлинов было немного обидно.
– А ты-то хоть раз живого павлина видел? – вступился я за пернатых друзей Джека. – И спрашивал его про предназначение хвоста?
Мирон зевнул и сделал вид, что не расслышал моих доводов. Развалившись на стуле, он осмотрел нашу палату и моих посапывающих соседей.
– Недурно у вас тут, недурно, – вынес он свой вердикт. – Хотя бы плесень стены не поедает, да и из щелей вроде не сильно-то тянет.
Внезапно я расплылся в удушающей благодарности.
– Мирон, – шмыгнул я носом. – Спасибо, что ты пришел, несмотря на все препятствия.
– Ты только не реви, – насторожился мой друг-домовой. – Почему мне не прийти-то было?
Я пожал плечами и стыдливо смахнул слезу с щеки, а Мирон резко наклонился ко мне и зашептал еле слышно.
– Я, кстати, с новостями с линии фронта. Там ваши друзья из второго подъезда времени не теряют, пока вожак Вольных птиц захандрил. Притащились в наш подъезд и ходят по квартирам, всякую мишуру якобы на благотворительность продают. С такими скорбными лицами, все такие паиньки-пионерчики. Я бы их рожи фальшивые в гуталине вымазал!
В груди моей заколотилось сердце. Я и не думал о том, что во время моего досадного отсутствия могли развиваться какие-то события по делу Ляльки Кукаразовой. Как это было все-таки непозволительно – вожаку валяться без чувств! Я не без стона сел более прямо и расправил плечи.
– И что? Что дальше-то?!
– А дальше они пробираются в квартиры и втираются в доверие, вот что!
– И что же теперь делать? – совсем расстроился я.
Мирон закатил глаза и откинулся на стуле.
– Дальше надо бежать отсюда и разруливать ситуацию. Там еще какая-то черная кобыла в лифте ездить начала. Василек говорит.
– Что-что?!
Мирон спокойно стал копаться в карманах.
– Да, говорит, катается туда-сюда, в лифт не войдешь.
Я ошеломленно похлопал глазами. Мирон тем временем нашел, что искал, и протянул мне помятый конверт. Я взял необычно гладкую бумагу. На бежевом фоне красовались черные отпечатки пальцев, витиеватым почерком было написано мое имя.
– И Сигимонда тебе письмо передала, – пояснил Мирон, вытащил из того же кармана еще и яблоко, потер его об штаны, отчего оно стало только грязнее, и смачно укусил его. – Она икх, к хлову, к хебе не пуфтила, – поведал он с набитым ртом.
– Еще бы, она же немая, что ей с ними делать? – проговорил я, задумчиво рассматривая послание.
– С чего ты взял, что она немая? – искренне удивился Мирон, проглотив кусок яблока.
– Так она же не говорит. Никогда и не с кем.
Мирон рассмеялся, но тут же спохватился и затих.
– Конечно, что ей говорить о чем попало с кем попало? – довольно сказал он. – Сигимонда просто слова свои бережет, чтоб на воздух их не разбрасывать.
– Подожди, – нахмурился я. – Ты хочешь сказать, что с тобой она все-таки решила поразбрасываться словами?
Мирон наклонил голову к плечу и встал.
– Мне пора, приятель мой сердечный. Есть у меня тут дельце еще одно.
– Что за дельце в больнице? – насторожился я.
Он приложил указательный палец к губам и перепорхнул от моей кровати в сторону выхода.
– Все в свое время, Воробей, все в свое время.
И с этими словами он растворился в темноте так же незаметно, как и появился из нее, оставив после себя легкий запах сажи и яблока.
Вячеслав Георгиевич Краев, главврач 7-й городской клинической больницы
Вполне обаятельный, самоуверенный мужчина средних лет с начинающейся сединой в темных волосах и твердым взглядом стоит, облокотившись о высокий подоконник в широком больничном коридоре. То и дело поглядывает на дорогие часы на мощном запястье и требовательно смотрит в глаза.
(Усмехается.) Да уж, давно мне никто не задавал этот вопрос… Наверное, потому что мне показалось, что я смогу проявить себя в этой сфере наилучшим образом. Я считаю, в жизни надо заниматься тем, что получается, а не тем, чем хочется. Так всем будет лучше. В конце концов, в любой работе через какое-то время впадаешь в рутину, и тогда уже не особо важно, чем конкретно ты занимаешься. Важно уже то, что ты можешь позволить себе на досуге. Главное, чтобы он вообще был. Досуг.
Чем выше ты продвигаешься по должности, тем лучше становится. Поначалу, конечно, тяжело. И физически, и морально.
(Пожимает плечами и кивает проходящим мимо коллегам.) Ну как почему? Потому что поначалу все слишком близко к сердцу принимаешь. А нам, врачам, нельзя что-либо близко к сердцу принимать, а то это сердце очень быстро сдаст. Сначала тебе грустно и тошно от того, что болеют, мучаются и умирают: и старики, и дети, и молодые люди все. Мучаются страшно или как овощи лежат. Ты в каждом еще пытаешься рассмотреть человека. А так нельзя.
Надо… Это будет звучать грубо для постороннего, но я уж скажу. Надо к пациентам относиться как к мясу. Как к испорченной машине, которую нужно починить. Чинить надо хорошо. Но если не получается починить, то значит, что есть, то есть.
(Корчит лицо и отмахивается.) Ой, ну давайте не будем про цинизм злых врачей, хорошо? Легко пускать сопли, когда сам только по клавишам стучишь дома с чашечкой чая. А мы не можем позволять себе сентиментальности. Работа у нас такая. Ра-бо-та! Знаете, чтобы быть врачом, хорошим врачом, и не сбежать после первого года, надо быть эгоистом. Вот как. Эгоистом и циником. Или святым. (Смеется.) Третьего здесь не дано. А так как в существование вторых я не верю, то остается лишь один вариант.
Дети? С детьми, конечно, сложнее. Но опять же, надо понимать, почему так. Большие глаза, маленькие носики, пухлые щечки… Природа заложила в нас инстинкты. Чтобы мы потомство свое вдруг не бросили. Если понимать, что это в тебе просто инстинкты срабатывают, то уже не так все страшно становится.
Личность? (Закатывает глаза.) Я вас умоляю. Вы когда-нибудь видели больных в терминальной стадии? Где там еще… (Подбегает молодая, хорошенькая медсестра и что-то шепчет Вячеславу Георгиевичу на ухо. Он кивает, извиняется и поспешно удаляется.)
Глава 7
Лошадь в лифте
Оставшись наедине со своим таинственным письмом, я сразу вскрыл конверт и вынул тонкую, шуршащую бумагу, пахнущую лавандой.
Послание было довольно коротким, но сколько бы я ни всматривался в своеобразный, сильно наклоненный вправо почерк, в темноте не смог прочитать ни слова. Я уже подумывал собраться с силами и духом и дойти до туалета, чтобы прочитать письмо при свете и более не быть терзаемым любопытством, но страх перед ночными больничными коридорами и капающими кранами в шумящих санчастях оказался сильнее. Там на каждом шагу можно было повстречать дух какого-нибудь бывшего пациента, алчущего мести.
