Глава 1
Увертюра, или Истинное лицо Ляльки Кукаразовой
В тот день, когда Василек обнаружил старинный альбом на чердаке, превративший нашу игру в войнушку в жестокую реальность, я был в школе. На первый взгляд может показаться, что в этом нет ничего особенного, но в моем случае это было не так. В школу я ходил редко, и было у меня на то веское основание.
У меня была хроническая астма, которая началась в первом классе в первый же день сентября и которую я любя называл хронической аллергией на учебные заведения. Это было сущим волшебством! Подарком, свалившимся с самих небес! Стоило мне появиться на пороге школы, и я мог быть уверен, что в течение нескольких часов у меня начнется приступ. Вне школы же я чувствовал себя практически всегда превосходно, что, конечно, дало врачам повод к многочисленным проверкам с нахмуренными бровями, но астма есть астма.
Я знал, что все дети в моем городе – за исключением самых ярых ботаников и девочек, страдающих дефицитом внимания и пытающихся заполучить его посредством стройных рядов пятерок в дневнике – завидуют мне черной завистью. Но я считал, что этот дар не зря выпал именно мне.
Дело в том, что я всегда был умным ребенком. Это так, совершенно без высокомерия. Для того чтобы понять, что я был умным ребенком, надо было всего один раз взглянуть на мою крошечную комнату. Несмотря на то что в нее сваливали все ненужные вещи, которые жалко было выбросить, каждый свободный сантиметр на стенах был забит книжными полками. Романы, повести, сборники сказок, учебники, антологии, словари, атласы и энциклопедии лежали на подоконнике, на стоявшем перед ним письменном столе, под кроватью и в углах на полу, хотя мама меня за это ругала.
– В твоей берлоге просто невозможно пропылесосить, не то что пыль протереть! – сетовала она, когда просовывала голову сквозь приоткрытую дверь.
Она никогда не входила ко мне целиком. Это было каким-то неписаным правилом. Ненужные вещи просто заталкивались ко мне, и я должен был сам находить им место. Конечно, мама и не подозревала, что большинство ее подкидышей прямиком отправлялось на чердак.
Важнее было оставить место для книг и громадного светящегося глобуса, который царственно стоял на стопке атласов на подоконнике. Этот глобус я как-то давно нашел среди одеял в шкафу в маминой спальне и решил, что эта вещица должна была быть необыкновенной и уж точно не ненужной, раз ее не вышвырнули в мою комнату. Я сразу сообразил, что его мне наверняка оставил в подарок папа, когда вынужден был покинуть нас с мамой, чтобы бороться на дне Атлантического океана с темными силами, угрожающими всему человечеству. Мама, само собой, никогда не признавалась, что дела обстояли именно так. Она вообще никогда не говорила о папе, и у нее не было ни одной фотографии, если не считать меня. Судя по негодующим заверениям соседей, я был точной копией этой сволочи. Когда я пытался завести разговор о папе, мамины губы превращались в тонюсенькую черточку и она сразу начинала заниматься уборкой, даже если убирать было нечего.
Я, разумеется, сердился на нее, потому что папу я почти не помнил, и все, что я о нем знал, я либо придумал, либо вычитал в книгах, которые он оставил. Он имел привычку подчеркивать кажущиеся значимыми пассажи, писать на краях комментарии, ставить восклицательные знаки и возмущенные загогулины. Из этих косвенных посланий, предназначавшихся, увы, не мне, я, словно сыщик, составлял себе картину папы.
Кроме книг он оставил много всего, почти все. От невообразимо громкого будильника, от звона которого легко можно было начать заикаться, до фотографии грустного уличного пса, которую он когда-то сделал сам. Под прослойкой застывшей грязи пес был, вероятно, белым и сосредоточенно высматривал что-то в луже, в то время как мимо него мелькали ноги безразличных прохожих. Я ставил себе будильник каждый день, хотя не должен был вставать рано, и пугался каждый раз до полусмерти, а фотография в рамке висела прямо у изголовья моей кровати, хотя мне хотелось плакать, когда я смотрел на нее.
Несмотря на то что комната моя была вопиюще маленькой, она казалась мне очень большой, так как в ней было столько книг. Я уже успел побывать во всех интересующих меня странах мира, я умел колдовать, руководил целыми войсками и сражался со всемирным злом. Поэтому я не понимал, почему мама так отчаянно рвалась на Таити. По вечерам она смотрела телевизор с полузакрытыми от усталости глазами, и только когда показывали знаменитые курорты, просыпалась и оживлялась. Путешествие на Таити было ее заветной мечтой, и на мои вопросы о том, зачем ей туда лететь за тридевять земель и баснословные деньги, если она и так уже все видела по телевизору, в недоумении моргала.
Я-то не то чтобы не мечтал о далеких странах, я и выходить-то со своего двора люто ненавидел. Как только я ступал через арку, отделяющую наш двор от внешнего мира, мне становилось не по себе до головокружения. Вокруг творилось столько всего, на что надо было адекватно реагировать, что на меня сразу наваливало жуткое переутомление. Гул голосов, топот каблуков по асфальту и гудки машин захлестывали меня суетливой волной, и мне хотелось бежать обратно в свой надежный тыл на подкашивающихся ногах. Мой двор был моей крепостью, а я был ее королем. Хотя некоторые очень бы с этим поспорили. Например, Борька Захаркин, предводитель вражеского подъезда.
Борька был редкой заразой, но в силу возраста имел авторитет у своей стайки. Ему было двенадцать лет и пять месяцев, что означало, что он на целых три месяца старше меня. Я долго пытался скрыть этот факт, но в один прекрасный день по дороге из школы был отловлен Борькиной стайкой, за чем последовали захват и распотрошение моего портфеля. Так все узнали, что вожак второго подъезда старше вожака первого подъезда. Сперва я страдал от этого унижения, пока до меня не дошло, что это означало. А означало это то, что Борька на целых три месяца быстрее станет взрослым. На целых три месяца раньше начнет вести скучные беседы за столом и мечтать о Таити и накрученных иномарках. На целых три месяца раньше примется работать в каком-нибудь банке и станет считать, что детские игры – это просто игры.
Сейчас же Борька был хорош собой, что ни говори. Его рыжая копна волос светилась наперегонки с веснушками на курносом носу, а в заднем кармане всегда торчала рогатка. Он лихо прыгал по крышам и метко швырялся камушками, и никто не умел так подшучивать над вредными бабульками во дворе, как он. Эдакий Том Сойер. Иногда в надежном укрытии своего одеяла в кровати мне хотелось быть немного похожим на него. И это несмотря на то что Борьке не доверяли даже его состайники, поскольку заразность могла проявиться в любой момент.
Я любил Тома Сойера, но отдавал себе отчет в том, что при всем желании не походил на него ни капли. Я любил приключения, но на то, чтобы быть сорванцом, у меня не хватало отваги. Со взрослыми я был учтив и вежлив и в придачу иногда начинал задыхаться. Ну что за Том Сойер с астмой?
Когда мальчишки второго подъезда увидели мой дневник, они впали в полное недоумение. Я, который появлялся в школе с натягом на парочку уроков в неделю, был почти что отличником. Стоит ли говорить, что я стал посмешищем. Я терпел, но когда возникла реальная угроза замены моего имени на Ботаник, пришлось устроить с Борькой драку в пыли посреди двора.
