Поиск таинственных агентов с коротковолновыми передатчиками начался почти за год до арестов. С июля 1941 года станции радиоперехвата в Германии принимали радиограммы, которые дешифровальные отделы так и не смогли прочитать. В декабре 1941 года, когда в Брюсселе были арестованы первые советские агенты, в руках немцев оказалось более 120 закодированных сообщений, но так как все арестованные, кроме Риты Арну, отказывались давать показания, а она не знала кодов, то никакого прогресса не было достигнуто. Весной 1942 года абверу удалось расшифровать часть записанных радиограмм, и его тревога усилилась. Москве сообщали о предстоящем германском наступлении на Кавказе, приводились данные о потреблении горючего армией, о размерах военно-воздушных сил, о германских потерях и т. д. Наконец в одном из расшифрованных сообщений встретились три имени и адреса.
[232]
В это же время была схвачена вторая группа в Брюсселе. Ее радиооператор Герман Венцель, в конце концов сломался, выдал код и вдобавок к этому много других сведений. Теперь власти смогли прочитать радиограмму от 29 августа 1941 г., адресованную Анатолию Гуревичу в Брюссель: «Пройдите по трём адресам в Берлине и выясните, почему так часто прерываются радиопередачи». Далее следовали адрес Адама Кукхофа и указание на то, кто такие Харро и Арвид Харнак.
Поначалу опытные полицейские проявили недоверие, расследование гестапо заняло несколько недель.
[233] Тридцатого августа 1942 года Шульце-Бойзен был тихо арестован у ворот здания министерства военной авиации. Либертас взяли двумя днями позже. Харнака схватили 3 сентября на летнем курорте и доставили в Берлин.
Полицейская операция велась в условиях строжайшей секретности. Коллегам Харро в министерстве сказали, что он уехал на место нового назначения. Министерство экономики, где работал Харнак, продолжало еще несколько месяцев начислять ему жалованье. Министр Функ так ничего и не знал до того дня, когда казнили Харнака.
[234] До самого конца нацистского рейха ни в прессе, ни по радио не было сделано ни единого намёка на это дело.
Дальнейшие аресты последовали с молниеносной быстротой. Ещё до ареста Шульце-Бойзена полиция подслушивала его телефонные разговоры и смогла в начале сентября схватить всю руководящую группу, равно как и её участников с меньшим статусом. Хорст Хайльман из шифровального отдела был арестован пятого сентября, Коппи, Грауденц и Кукхофы — двенадцатого. Скоро число арестованных перевалило за сотню.
Расследование вели следователи гестапо Панцингер и Коппков, специалисты по коммунистическому подполью. Группенфюрер Мюллер лично докладывал Гиммлеру о ходе следствия. Гестапо применяло разные методы, чтобы получить признание арестованных. В некоторых случаях было достаточно угрозы, что возьмут его жену и детей, в других случаях задержанному давали ложное обещание, что сохранят ему жизнь. Продолжительные допросы, яркий свет, кандалы — все это помогало подавить обвиняемого и парализовать его волю. В некоторых случаях применялись пытки.
[235]
Среди других членов группы Шульце-Бойзена — Харнака, которые согласились назвать гестапо имена и факты, была Либертас. Эта аристократическая молодая женщина, по-детски оптимистичная и наивная, поверила, что ей сохранят жизнь, если она согласится быть свидетелем обвинения на процессе против всех остальных. Обещание, разумеется, было чистым обманом, в немецких законах и судопроизводстве не было такого понятия, как свидетель обвинения. Либертас заговорила и предала как себя, так и своих друзей.
В своих показаниях в сентябре 1948 г. Адельхейд Эйденбенц, бывшая секретарь доктора Редера, отмечала, что «обвиняемые были осуждены главным образом на основе показаний Либертас Шульце-Бойзен. Фрау Шульце-Бойзен на самом деле считала себя «свидетельницей обвинения» на процессе и верила, что спасает себе жизнь, предавая остальных. Насколько я помню, обвиняемые в первый раз на этом процессе вошли в конфронтацию друг с другом, когда поняли, что их разоблачила фрау Шульце-Бойзен».
[236]
Либертас стала жертвой и другого обмана. Разыгрывая роль заключённой и притворясь, что испытывает глубокую симпатию к Либертас, сотрудник гестапо Гертруда Брайтер получила от нее обильную информацию. Она передавала письма Либертас к ее матери, и копии этих писем, конечно, попадали в гестапо. «Все эти факты не были известны Либертас, — писал тюремный священник, преподобный Харальд Пельшау, — почти до самой ее смерти. Она горько раскаивалась, что доверилась шпионке. Брайтер была единственной женщиной в тюрьме, которая обняла её и по-дружески поговорила с ней».
[237]
Либертас поняла всю иронию своего положения. Она предала своих друзей, а теперь предали и ее. В послании матери она писала за несколько часов до казни:
«Мне пришлось испить горькую чашу, потому что эта женщина, которой я полностью доверяла, Гертруда Брайтер, предала меня и вас. Из эгоизма я предала друзей, я хотела стать свободной и прийти к тебе, но поверь мне, теперь меня терзает чувство вины».
[238]
Однако Либертас была не единственным членом группы, которые признались и все рассказали. Иоганн Грауденц и Генрих Кенен дали показания, хотя, может быть, и под пытками. В своем секретном докладе гестапо ссылалось и на другие признания. После двух месяцев допросов более сотни арестованных и ещё большего числа других свидетелей гестапо располагало детально проработанной картиной деятельности сети. Позже Анатолий Гуревич, которого арестовали в Марселе, тоже начал говорить, и его доставили в Берлин, чтобы окончательно прояснить картину.
От Харро Шульце-Бойзена, однако, было мало пользы. Все, что касалось его деятельности, гестапо узнавало от других членов его группы. Но когда расследование зашло слишком далеко, Харро решил пойти на уловку, чтобы получить годовую отсрочку от смерти для себя и своих товарищей. Он сделал заявление, что за долгое время службы в министерстве военной авиации собрал большое количество секретных документов высочайшей политической и военной важности, которые он передал друзьям в Швеции. «Если я нажму кнопку, — пугал Шульце-Бойзен гестаповцев, — эти документы будут переданы врагам — Британии или России — для опубликования». Он отказался сообщить, где именно находятся бумаги, и не согласился распорядиться, чтобы их вернули в Германию, потому что они являются «единственной гарантией безопасности для него самого и его друзей».
[239]
