Очевидно, что для обоих выгоднее всего держать язык за зубами. Однако они поступают иначе. Каждый крепко задумывается. Арестованный А рассуждает, что если сообщник будет молчать, то, заложив подельника, ему самому удастся отделаться тремя годами заключения. И тут его осеняет: а ведь второй почти наверняка будет мыслить так же. Получается, что лучше сделать признание и тем самым избежать того, что вся ответственность за преступление будет взвалена на него. Действительно, наилучшая стратегия – признаться в преступлении независимо от того, как поступит сообщник. Признательные показания позволят ему либо отделаться тремя годами тюрьмы, при условии, что сообщник будет молчать, либо как минимум избежать пожизненного срока, если сообщник заговорит.
Понятно, что арестованный Б руководствуется точно такими же мотивами. В итоге оба признаются в преступлении и оба получают по двадцать пять лет заключения, хотя могли бы отделаться всего пятью. И при этом ни один из них не сделал ничего иррационального.
Эта модель позволяет глубоко понять и объяснить некоторые совершенно реальные ситуации, в которых необузданное своекорыстие приводит к чрезвычайно плачевным результатам. В частности, это относится к использованию нами общих возобновляемых природных ресурсов, скажем, запасов рыбы. Например, если промысел атлантической меч-рыбы ведется разумно, с соблюдением ограничений на улов в каждом сезоне, популяция ее будет стабильной или даже увеличится, что даст рыбакам источник дополнительного дохода. Но у мировых запасов меч-рыбы нет собственника, и это существенно осложняет задачу регулирования того, кто и сколько ее вылавливает. В результате независимые друг от друга рыбаки начинают действовать точно так же, как арестованные под следствием из описанной выше дилеммы. У них есть два варианта: либо ограничить улов и тем самым защитить экологию, либо вылавливать как можно больше меч-рыбы. Что же происходит?
Именно то, что предсказывает дилемма заключенного: рыбаки недостаточно доверяют друг другу, для того чтобы скоординировать свои действия и получить наиболее выгодный для всех результат. Рыбак из Род-Айленда Джон Сорлиен рассказал New York Times такую историю о сокращении рыбных запасов: «Сегодня у меня есть один-единственный мотив – выйти в море и выловить столько рыбы, сколько я смогу. У меня нет стимула сохранять рыбные запасы, ведь каждую рыбину, которую не выловлю я, выловит кто-нибудь другой»
[44]. В итоге мировые запасы тунца, трески, меч-рыбы и омаров неуклонно сокращаются. А политики тем временем нередко только усугубляют ситуацию, «выручая» борющихся с финансовыми трудностями рыбаков разнообразными субсидиями. Это удерживает в бизнесе тех, кто в противном случае мог бы заняться другим делом.
Иногда людей нужно спасать от них самих. Хороший пример нам показывает община из Порт-Линкольна, города на Южном побережье Австралии, живущая промыслом омаров. В 1960-х годах здесь определили лимит на количество ловушек, которые разрешается устанавливать, и стали продавать лицензии на использование всех этих ловушек. С тех пор каждый, кто хотел заняться этим бизнесом, должен был купить лицензию у другого ловца омаров. Лимит на общий вылов позволил существенно увеличить популяцию омаров. Примечательно, что теперь ловцы из Порт-Линкольна ловят больше омаров, чем их американские коллеги, работая при этом меньше. А лицензия, купленная в 1984 году за две тысячи долларов, в настоящее время стоит около 35 тысяч. Как рассказал ловец омаров австралиец Дэрил Спенсер в интервью Times, «Зачем вредить промыслу? Это ведь мой пенсионный фонд. Никто не заплатит мне 35 тысяч за ловушку, если в океане не останется омаров. Если я разграблю ресурсы сейчас, через десять лет за мои лицензии никто не даст и ломаного гроша». Дэрил Спенсер не умнее или не альтруистичнее своих собратьев-рыболовов из других регионов мира, просто им движут другие побудительные мотивы. Как ни странно, некоторые защитники экологии выступают против подобных лицензированных квот на том основании, что они якобы «приватизируют» общественный ресурс. Они также опасаются, что лицензии скупят крупные корпорации, в итоге выдавив небольшие рыболовные фирмы из бизнеса.
Имеющиеся сегодня данные убедительно доказывают, что введение прав на частную собственность – разрешение отдельным рыбакам вылавливать определенный объем рыбы и продавать это право другим людям – наиболее эффективный инструмент в условиях коллапса коммерческого промысла. Исследование в этой области, проведенное в 2008 году и опубликованное в журнале Science, показало, что индивидуальные передаваемые квоты могут остановить или даже обратить вспять катастрофу с мировыми рыбными запасами. В частности, рыболовные компании, управляемые с условием применения таких квот, по данным исследователей, терпели крах в два раза реже, чем те, что используют традиционные методы управления
[45].
Стоит упомянуть еще о двух моментах, касающихся стимулов. Во-первых, рыночная экономика побуждает к упорному труду и прогрессу не просто потому, что вознаграждает победителей, но и потому, что сокрушает проигравших. 1990-е годы были золотым временем для пользователей интернета, но очень плохим для производителей электрических печатных машинок. В «невидимой руке» Адама Смита неявно присутствует идея «созидательного разрушения»; этот термин, кстати, предложил австрийский экономист Йозеф Шумпетер. Рынок решительно не терпит глупости. Возьмем, например, Wal-Mart, поразительно успешную компанию розничной торговли, которая часто оставляет за собой выжженную землю. Американцы толпами съезжаются в Wal-Mart, потому что магазины сети предлагают потрясающий ассортимент товаров по ценам ниже, чем можно купить в любом другом месте. Это, безусловно, хорошо. Иметь возможность покупать продукты дешевле, по сути, то же самое, что возможность получать больший доход. В то же время магазины Wal-Mart превратились в настоящий кошмар для магазина Al’s Glass and Hardware в Пекине, штат Иллинойс, и для всех семейных магазинчиков, где бы те ни находились. Модель сегодня известна всем: Wal-Mart открывает огромный торговый центр на окраине городка, и уже через несколько лет все мелкие магазинчики на центральной улице закрыты и заколочены.
Капитализм бывает невероятно жестоким. Оглядываясь назад, мы с восторгом говорим о технологических прорывах вроде изобретения парового двигателя, механической швейной машины или телефона. Но эти чудеса технического прогресса отправили в Лету кузнеца, швею и телеграфиста. Созидательное разрушение – это не просто то, что может произойти в рыночной экономике. Это то, что произойдет обязательно. В начале XX века половина американцев была занята в сельском хозяйстве или скотоводстве
[46]. Теперь в этих отраслях трудится приблизительно один из ста жителей США, и эта цифра неуклонно уменьшается. Айова, например, и сегодня теряет примерно полторы тысячи фермеров в год. Обратите внимание: это не привело к двум серьезным проблемам: во-первых, мы не начали умирать от голода и, во-вторых, уровень безработицы не вырос до 49 процентов. Просто американские фермеры научились работать настолько продуктивно, что нам, чтобы прокормиться, нужно гораздо меньше таких специалистов. А люди, которые 90 лет назад занимались сельским хозяйством, теперь чинят наши автомобили, разрабатывают компьютерные игры, играют в профессиональный футбол или занимаются другими вещами. Только представьте, какой пользы лишилось бы наше общество, если бы Стив Джобс, Стивен Спилберг и Опра Уинфри выращивали кукурузу.
