Дядя провел грязным пальцем под носом, потом вытер палец о штаны и сказал в пространство:
– Это мы сфотографировались через пару дней после того, как ты едва не погиб на путях. Ты тогда отнял у меня пятнадцать лет жизни…
Тич тихо, хрипловато засмеялся. Дядя немного помолчал, мысленно что-то подсчитывая, потом добавил:
– Да, все верно. Это произошло примерно за полгода до того, как на Брансуик обрушился торнадо и мы обнаружили, что мы больше не в Канзасе.
– И эта фотография все время была у тебя?
– Да. Она была надежно спрятана, и только иногда – в дни, когда я чувствовал себя хуже, чем змея, по которой проехался фургон с кирпичами, – я доставал ее и…
Тич улыбнулся. Я покачал головой.
– …Я доставал ее и подолгу разглядывал. Мне нужно было напомнить себе, что я не сошел с ума и что все это было на самом деле. Я старался как можно лучше запомнить то, что изображено на этом снимке… Для меня это было как для ныряльщика – подышать чистым кислородом перед очередным погружением. – Он рассеянно цыкнул зубом, потом снял шляпу и начал разглаживать и закручивать вверх, к тулье, ее измятые, обвисшие поля. – В моей жизни бывали нелегкие времена, но я сумел пережить их благодаря этой картинке.
– А что у тебя с ногой?
Дядя машинально потер лодыжку.
– Пора бы тебе уже знать, что ни один поезд не способен остановиться мгновенно. И что у вагонов – железные колеса.
– То есть поезд тебя все-таки задел?
– Конечно, он меня задел! Иначе как, по-твоему, я успел бы отшвырнуть тебя с рельсов? Я прыгнул с платформы, думая, что я – Супермен, который спасет тебя одной левой, но ты ухитрился зацепиться за что-то штанами. Я тянул изо всех сил и почти оторвал тебя от рельсов, но тут меня зацепило метельником локомотива, и мы оба взлетели в воздух, как два вертолета.
Я попытался вызвать в памяти те давние картины.
– Почему-то я ничего об этом не помню, – произнес я наконец.
– Может быть, это и хорошо, – ответил он. – Картина была не очень приятная.
– А твоя нога… Она тебя потом беспокоила?
– Почти нет. Все зажило как на собаке, хотя теперь я могу предсказывать дождь и холода гораздо лучше, чем парень с Одиннадцатого канала.
Я снова всмотрелся в фотографию.
– А что это за здание?
– Какое? Ах, это!.. – Дядя рассмеялся. – Это старое железнодорожное депо, которое раньше стояло в конце нашей подъездной дорожки.
– Прямо здесь, на этом самом месте? – недоверчиво переспросил я.
– Угу. Правда, после нашего с тобой приключения – а ты несколько раз удирал на пути и до этого – твоя мать обратилась к городским властям с заявлением, дескать, в старом депо полно крыс, которые представляют опасность для ее семьи, и потребовала его снести. Как ни странно, его действительно разобрали довольно быстро.
– Да, теперь я понимаю. Это многое объясняет.
Папа кивнул. От него крепко пахло потом, навозом, землей – запах простого, честного человека.
– Ну и какие еще тайны ты хранил от меня три десятка лет?
Он негромко рассмеялся своим особым, глубоким смехом, который мне так нравился.
– Того, что я тебе уже рассказал, вполне достаточно для одной жизни, – сказал он, а я подумал – вот опять! Ему больно, но он смеется, и боль отступает, уходит совсем.
Потом я заметил, что Тич что-то быстро рисует в своем блокноте. Его коленки снова ходили ходуном, словно невидимый кукловод только что проснулся после хорошего отдыха и с удвоенным рвением взялся за дело. Наклонившись к нему, мы стали смотреть, что он рисует. На листе блокнота были изображены уходящие вдаль рельсы и исчезающий за горизонтом поезд: два-три последних вагона и тающий столб дыма из паровозной трубы.
Отец опустил ладонь Тичу на затылок, потом ласково похлопал по плечу. Мальчик закрыл блокнот, сунул карандаш за ухо и опустил голову на сложенные на коленях руки, а я подумал: если только мужество передается от одного человека к другому, если оно, как рыцарский плащ, сшитый из плоти одного, ложится на плечи другого, это происходит не под звуки фанфар и не под торжественные речи. На самом деле это происходит так, как сейчас, – в спокойствии и тишине, пронизанных неслышной речью, которая наполняет душу теплом, а сердце – любовью. И хотя слова этой речи невозможно перевести ни на один человеческий язык, все мальчишки на земле всегда их понимали и понимают до сих пор.
* * *
Я уложил Тича в постель и пообещал, что завтра мы непременно пойдем на рыбалку.
– Здесь темно, – сонно прошептал он, и я включил свет в стенном шкафу, а потом вышел, прикрыв за собой дверь.
«Викки» стояла в амбаре на четырех деревянных колодах. Ездить на ней было еще нельзя, и отец разрешил мне брать «Салли». Над пастбищем сгустился мрак, и только усыпанное звездами небо было немного светлее. Наступала ночь, и первое, совсем легкое, дуновение прохладного восточного ветра ласково коснулось моего лица. Не включая фар, я медленно свернул на подъездную дорожку и остановился возле почтового ящика. Заглушив двигатель, я сложил письмо, сунул его в ящик и поднял вверх сигнальный флажок.
Ночь была так хороша, что я откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза, принюхиваясь к запахам болот и сырого тумана. Какое-то время спустя я вдруг услышал, как пара обутых в башмаки ног осторожно спустилась по ступенькам крыльца. Открыв глаза, я увидел неясный силуэт мужчины, который зигзагами бегал по пастбищу в одних штанах и размахивал над головой руками. Взмах – и рука с зажатой в кулаке звездой опускалась вниз, потом снова взмывала вверх, а в стеклянной банке, которую мужчина держал в другой руке, вспыхивал живой огонек. Какое-то время спустя рядом с мужчиной появился худой белокожий мальчишка в поблескивавших отраженным светом очках, который, приглушенно хихикая, повторял каждое его движение.
Покачав головой, я выбрался из машины и перелез через изгородь. Следующие два часа мы как угорелые носились по лугу, наполняя живым огнем стеклянную банку в руках мальчишки.
И его душу.
«Дорогой папа!
Прости. Я искал тебя совсем не там и не так.
Твой сын Лайам».
Это было мое первое письмо к отцу, которое я подписал собственным именем.
* * *
Еще немного о «дяде Уилли»
Мне было тогда лет восемь, а может быть, девять. Именно в этом блаженном возрасте мальчишеский пот и мальчишеская душа сочатся из одних и тех же пор.
Все мои сверстники-соседи были сплошь сорванцами и хулиганами, и я невольно тянулся за ними. Мы бросали футбольный мяч на лугу, играли в бейсбол, но чаще всего мы гоняли по округе на велосипедах, поднимая облака пыли и терроризируя добропорядочных взрослых граждан. Велосипеды-внедорожники были у всех – у всех, кроме меня. Мой велосипед, если можно его так назвать, перешел ко мне от старшей сестры и был мне мал как минимум на два размера. Кроме того, он был яркого желтого цвета и имел седло типа «банан», а с рукояток его руля свешивались длинные белые кисточки, что сразу сделало меня всеобщим посмешищем. Но хуже всего были слишком короткие шатуны и слишком низкое передаточное число, из-за чего мне приходилось крутить педали вдвое быстрее, чем любому из моих товарищей. Когда наша ватага дозором объезжала окрестности, я напрягал все силы, стараясь не отстать от остальных. Для этого мне приходилось крутить педали со скоростью хорошего вентилятора, так что со стороны мои ноги в теннисных туфлях и носках выглядели, должно быть, как какое-то размытое пятно, но я не сдавался.
