— А в чем загвоздка? — спросил он. — В чем подвох?
Его все‑таки недаром выберут на главную роль — он был чрезвычайно умненький, этот паренек.
— Загвоздка?
— Ну да, в фантастике, если человек прилетает в прошлое, значит, он хочет что‑то изменить. Или о чем‑то предупредить.
— Правильно. На тебя действительно обрушится вселенская слава, миллионы людей — буквально, миллионы! — будут собираться, чтобы только посмотреть на тебя. Будешь сидеть в президиумах партийных съездов и комсомольских конференций. Ездить по всей стране и по всему свету. Речи произносить. Но ведь ты же летчик. Ты будешь мечтать летать. И в космос захочешь еще раз полететь. Поэтому ты снова попросишься сесть за штурвал «ястребка». И в первом же тренировочном полете погибнешь, разобьешься. А будет это в конце марта тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года.
— О, еще так долго! Одиннадцать лет.
— И все‑таки лучше тебе не гибнуть. Остаться на земле подольше. Ради нас. Ради Земли. Ради страны. Поэтому прошу тебя, побереги себя, Юрий Алексеевич. Можно сказать, ради этого я сюда и приезжал. Чтоб тебе это высказать. В город Чкалов так уж точно только за этим прибыл.
Он — я видел по его лицу — мне и не верил, и все‑таки отчасти верил.
— Тебя никто не заставит вовсе не летать. Но все‑таки прошу: будь осторожней! Слишком многие силы будут хотеть, чтобы тебя не стало. И — давай держись, Юра. Ты увидишь, все так с тобой и будет, вот только не погибни так несчастно в шестьдесят восьмом! Давай, пока. Я возьму из комнаты вещички и поеду на вокзал.
— На паровозе поедешь? — усмехнулся он. — Не на машине времени?
— Ох, долго объяснять. Но кажется, я застрял тут у вас, в прошлом, надолго.
— А ты вообще из какого года?
— Из две тысячи семнадцатого.
— О, столетие Октября.
Мне не хотелось его расстраивать, поэтому я не стал говорить, что очень мало кто столетие это отмечает, просто промолчал.
— Ну скажи, хоть это чушь, конечно… Ты меня разыгрываешь, вот только я не пойму зачем… И кто ты? Или, может, это действительно проверка? Проверка на астронавта?
Я молчал.
— Ладно, подожди, не уходи. Скажи мне только: а на Луну люди в две тысячи семнадцатом полетели уже? А на Марс? На Венеру? На Юпитер?
— На Луну — да. А больше никуда.
Мрачная тень пробежала по его лицу.
— Жалко. А кто первым приземлился на Луну? Наш, советский человек?
— Увы, нет. Американец.
— Фу ты, черт! — выругался он.
— Возможно, это потому, что ты в шестьдесят восьмом погиб, Юра. Мы с американцами соревновались, и наши властители решили больше не рисковать. И потому в шестьдесят девятом на Селене приземлился американец. Так что побереги себя, Юра. Может, если ты не погибнешь, история изменится? И на Луну‑таки мы первые слетаем?
Я оставил его на лестнице, метнулся в комнату за своим саквояжиком, а потом, выходя из этой квартиры навсегда, крепко, очень крепко пожал ему руку и прошептал — в том стиле, конца пятидесятых годов:
— Удачи тебе, Юрка. Береги себя.
* * *
Ближайший поезд на Москву был проходящим из Орска, он отправлялся в три ночи. Очередь в кассу оказалась не смертельной, человек десять, да и все равно делать мне было нечего. И плацкартные билеты нашлись. В ожидании отправления я покемарил в жестком кресле. Один раз меня разбудила уборщица, ожесточенно шваркавшая у моих ног, один раз милиционер в парадной шинели — он проверил у меня билет и паспорт.
Спустя сутки, ранним утром, я вернулся в Москву. Поезд прибыл на Казанский вокзал, когда еще было темно.
Я не стал ждать открытия метро, решил поиздержаться и взять такси. «Победа» довезла меня до мирно спящей общаги. Я возвращался туда с чувством, что возвращаюсь домой.
Комната наша, как всегда, была не заперта. Друзья мои, Валентин и Валерка, оставались на праздники в столице. Оба благостно дрыхли в своих кроватях. Я разделся и немедленно отправился в общий душ на этаже. Я не мылся три дня, и для меня это, даже с поправкой на пятьдесят седьмой год, было многовато. Я с наслаждением плескался в одиночестве в коллективном душе. Потом вернулся, лег на свою койку и, чтобы уснуть, полистал оставленную на столе кем‑то из соседей «Комсомолку». На третьей полосе собкор из Англии сообщал о том, что седьмого ноября в Лондоне армейский столичный футбольный клуб (его в ту пору именовали ЦСК МО) победил команду «Челси» со счетом 7:1. С ехидцей приводил корреспондент слова местной «Дейли экспресс»: «Футболисты Советской Армии отметили сорокалетнюю годовщину большевистской революции, преподав урок волевого футбола вялым молодым парням из «Челси».
«Да, футбол, — подумал я, засыпая. — Сегодня мне предстоит футбол».
* * *
Та осень пятьдесят седьмого была очень теплой. Листья, конечно, облетели, но за весь октябрь — лишь пара снежинок, которые застали меня в Переделкине, и почти не было дождей.
Поэтому я решил пойти на футбол. Ну, не совсем поэтому, конечно.
Если разобраться, моя история с «полетом» в прошлое началась с реального великого футболиста по фамилии Стрельцов, не правда ли, Варя? Да, Эдуард Стрельцов. Это ты, Варя, раскопала, что его ДНК каким‑то образом добыли в конце девяностых подчиненные олигарху Корюкину ученые. Что именно ею оплодотворили яйцеклетку простой русской женщины по фамилии Сырцова, а потом создали, воспитали и выпестовали выдающегося современного забивалу Сырцова.
А когда Сырцов оказался в коме, он ментально переселился в прошлое, в тело своего незаконного отца Эдуарда Стрельцова — и, главное, потом возвернулся обратно.
Я не то чтобы надеялся, что реальный сегодняшний Эдуард Стрельцов образца 1957 года мне хоть как‑то сумеет помочь. Но — а вдруг? Почему бы не использовать этот шанс? И, может быть, наоборот — если он ничем не пособит мне, то, глядишь, я выручу его?
Подлинную историю футболиста Стрельцова я помнил хорошо. В мае пятьдесят восьмого года (то есть всего через семь месяцев от сегодняшнего дня) он должен будет в составе советской сборной ехать на чемпионат мира в Швецию. Первый, кстати сказать, чемпионат для наших футболистов. А перед самым отъездом надерется в случайной компании, станет грубо приставать к девчонке — что там конкретно произойдет, так и останется неизвестным, но она подаст на него заявление за изнасилование. Стрельцова тут же арестуют и довольно быстро осудят. На двенадцать лет! Ни на какой чемпионат он, естественно, не поедет. Советская сборная, лишившаяся не только основного форварда, но и еще двух игроков, принимавших участие в той роковой пьянке, в Швеции «всего лишь» выйдет из группы и проиграет в четвертьфинале, что будет воспринято тогда как феерическое, разгромное поражение. А осужденный игрок отсидит пять лет, будет освобожден условно‑досрочно и даже вернется в большой футбол и снова начнет играть за сборную страны. Но здоровье Стрельцова будет подорвано (говорят, его даже на урановых рудниках заставляли трудиться), и он умрет в возрасте пятидесяти трех лет.
