– Может быть, «Венские вальсы»?
– Вальсы Брамса просто великолепны. Сегодня было бы уместным вспомнить о его «Венгерских танцах», но, боюсь, вам тяжело будет с ними справиться – они слишком сложны для исполнения. Вальсы, конечно, поднадоели, но Бернадетт их очень любила. Играть, слушать и, конечно же, танцевать. Моя сестра так любила танцевать. Она была такой легкой и изящной. Никогда не испытывала недостатка в партнерах. – Она сидела, задумчиво уставившись в окно, словно видела там мир, недоступный моему взору. – Мы с Магдой имели обыкновение поддразнивать ее, что она ходила на танцы исключительно для того, чтобы продемонстрировать свои наряды и пышные юбки, которые так красиво закручивались вокруг ее ног, когда она танцевала вальс. – Она улыбнулась при этих воспоминаниях, и на мгновение на ее лице проступили черты прежней прекрасной юной девушки.
Я с трудом представляла Бернадетт, о которой рассказывала Хелена. Все, что осталось от нее, – это пустая комната, скудная одежда, висевшая в шкафу, и две пары туфель.
– Ну хорошо, – сказала я, подходя к нотным сборникам, лежавшим на полках у стен. Их там оставалось уже гораздо меньше, так как многие нашли свое место в розовых папках.
– Я хочу собрать все вальсы, независимо от имени композитора, в одной папке, чтобы их было легче искать. Они лежат где-то тут…
– Между прочим, вы почему-то не спросили меня, хочу ли я, чтобы вы разложили их именно таким образом, – язвительно заметила Хелена.
– Да, не спросила. Но и вы мне не дали указаний, как вы бы хотели, чтобы я их разложила. Я не могла ждать, когда вы проснетесь, чтобы спросить, как следует поступить. После того как вы меня уволите, можете все рассортировать по вашему вкусу.
Я не отрывала глаз от нот, поглощенная их просматриванием, но прекрасно представляла ее поджатые губы и трясущийся подбородок, как бывало, когда она еще не решила, рассмеяться или отчитать меня.
– Вот с этим как раз проблема. Не думаю, что Финн позволит мне уволить вас.
Я выпрямилась, сжимая в руках небольшой нотный сборник произведений Брамса без обложки, делая вид, что не расслышала ее последних слов.
– Сочинение номер тридцать девять. Что именно вы хотите услышать?
– Вальс номер четыре ми минор. Из всех вальсов Бернадетт больше всего любила именно его. Она всегда довольно сильно била по клавишам, поэтому ей было интересно его играть, при этом, правда, не щадя уши слушателей. Даже если старательно делать вид, что чего-то в упор не замечаешь, это вовсе не означает, что беспокоящее тебя обстоятельство исчезнет само собой, Элеонор. Мои глаза плохо видят, но я вовсе не слепая.
До меня дошло, что она говорит уже не о музыке.
Я опустилась на скамью у рояля и принялась ее регулировать, лишь бы не оборачиваться к Хелене.
– Если захотите, чтобы я записала вас к окулисту проверить зрение, пожалуйста, дайте мне знать. И напомните мне больше не брать для вас в библиотеке любовные романы, чтобы не портить глаза.
– Я же вижу, что вы переживаете из-за мужа вашей сестры и ваших воображаемых чувств к нему. А вы никогда не думали, что причина вашей влюбленности в том, что так вы чувствуете себя в безопасности? Ведь если желаешь чего-то недосягаемого, чего, как вам кажется, вы никогда не сможете получить, нет риска обжечься, правда?
Я застыла, сжимая ноты в руках и уставившись на клавиатуру, где черные и белые клавиши сливались в одно пятно, пока я изо всех сил пыталась усмирить свой гнев.
– А вы, конечно, хорошо разбираетесь в таких вещах только потому, что вам девяносто лет и вы никогда не были замужем.
Я услышала, как она громко втянула воздух, и воспользовалась наступившим молчанием, чтобы поставить сборник произведений Брамса на пюпитр.
– Когда-то и я любила.
Я медленно обернулась и посмотрела ей в лицо.
– Да, вы мне говорили об этом.
– Он был моей единственной любовью, и я помню, как это было, когда он смотрел на меня влюбленным взглядом, и что я чувствовала, когда смотрела на него. Такие чувства сложно забыть.
– Но вы так никогда и не вышли замуж. Что же произошло?
Она не отводила взгляда.
– Он так и не приехал за мной после войны.
Я молчала. Просто поняла, что не могу произнести банальные фразы сочувствия. Говорить, что мне очень жаль, сейчас было неуместно. Это все равно что остановить ладонью огромную волну. Не потому, что я не сопереживала Хелене, – напротив, прекрасно могла ее понять. Но я видела, что никакие слова не смогли бы смягчить глубокое горе, прозвучавшее в голосе старухи.
– Играйте, – скомандовала она. – Номер четыре.
Я снова повернулась к пюпитру и потянулась к нотам, которые легко открылись на вальсе номер четыре. Когда я расправляла страницы, оттуда на мои колени упала спрятанная между ними маленькая фотография.
Я подняла ее и принялась рассматривать, узнав молоденькую белокурую Бернадетт, рядом с которой был запечатлен неизвестный темноволосый мужчина с волевым умным лицом. Они сидели очень близко друг к другу за столиком в кафе под открытым небом. Девушка широко улыбалась, склоняясь к своему кавалеру так близко, что ее светлые волосы рассыпались по его темной рубашке, а тонкие пальцы вызывающе лежали на его руке, словно она хотела продемонстрировать всему миру, что он принадлежит ей одной.
Несмотря на то что незнакомец тоже улыбался, глаза, смотрящие в объектив, казались очень серьезными, а прическа и усы делали его чем-то похожим на Хемингуэя. Он был по-своему привлекательным – во всем его облике чувствовались недюжинный ум и сила воли. Почти таким же привлекательным, как Финн. Я отбросила крамольную мысль и обратила внимание на Хелену.
– Это выпало из сборника. Думаю, девушка – это Бернадетт. А вы знаете, кто этот мужчина?
Я встала, подошла к ней и положила фотографию на ее раскрытую ладонь.
Некоторое время Хелена молчала.
– Это было спрятано в нотах?
– Да, на странице с вальсом номер четыре ми минор.
– Кто бы сомневался, – сказала она, не потрудившись объяснить мне, почему не была удивлена.
– Это действительно Бернадетт?
Она кивнула, и я увидела, как побледнело ее лицо.
– Да, это она. А это ее Бенджамин. Бенджамин Лантос. – Ее руки задрожали. – Он был такой неуклюжий и совсем не умел танцевать. Но Бернадетт все равно любила его. После того как она встретила Бенджамина, она больше не смотрела ни на одного другого мужчину. – И добавила тихо: – Лучше бы она его никогда не встречала.
– Но почему? – спросила я, пораженная горечью, прозвучавшей в ее голосе.
Словно не слыша меня, старуха продолжала:
– Когда Магда умерла, ее муж отдал нам все ее старые фотографии, те, которые она привезла из Венгрии. Их было не так много, но они были нам дороги, как, например, эта. Бернадетт все обещала собрать их для меня в специальный альбом, но у нее никогда не доходили до этого руки – она слишком была занята всей этой благотворительной деятельностью. Интересно, куда подевались все остальные фотографии?
