Усадив меня с закрытой корзинкой на коленях в «Кадиллак», Элеонор уселась за руль и некоторое время не шевелилась, пристально уставившись на него, а потом решительно вставила ключ в замок зажигания.
– Все будет в порядке, – произнесла я. – Солнце светит, и все будут ожидать, что вы поедете со скоростью десять миль в час, потому что едете на такой роскошной машине.
Она слегка улыбнулась, завела мотор и медленно тронулась с места, вцепившись в руль, словно боязливая старушка.
Мы припарковались рядом с церковью, как и в прошлый раз, когда приезжали проведать Магду. Правда, сейчас было раннее утро, и жара еще не наступила. Странно, но мне казалось, что я нашла новый источник энергии, обрела легкость бытия. И все же потребовались все силы Элеонор и мои собственные, чтобы выбраться из машины.
– Мы забыли красные тюльпаны, – спохватилась Элеонор.
– Ничего, в другой раз.
Мы медленно шли через кладбище, и я мысленно упрекала Магду за то, что она нашла свой последний приют так далеко от дома. Я бы на ее месте была бы более предусмотрительна. Впрочем, старшим сестрам, как правило, свойственно чрезмерное благоразумие.
Я остановилась возде скамейки у памятника шестнадцатилетней девочке, которая умерла более века назад. Он представлял собой высокую колонну с канелюрами, украшенную орнаментом в виде роз, верхняя часть которой обрушилась. Я и раньше сталкивалась с такими трагедиями, словно напоминающими нам, что жизнь может быть внезапно прервана в юном возрасте, и утешала себя мыслью, что, вероятно, был какой-то высший смысл в том, что мне позволили ходить по земле почти девяносто лет.
Возможно, мне не позволяли покинуть этот бренный мир, пока я не выполню свое предназначение и не завершу то, ради чего меня в него послали.
– Садитесь, – сказала я, указывая на скамью. – Посидим здесь немного. Думаю, мы достаточно близко к Магде, чтобы она могла нас слышать.
Элеонор беспрекословно выполнила мою просьбу, и я спрятала улыбку, представляя, как она сдерживала эмоции, считая, что я слишком хрупка, чтобы мне прекословить, не говоря уже о том, чтобы вынудить меня выполнить наши договоренности.
– Я слишком стара, чтобы хранить тайны, Элеонор, но все же не настолько, чтобы считать, что уже поздно учиться на ошибках прошлого. Я скорблю по Бернадетт, и мне ее бесконечно жаль. Жаль, потому что она свела счеты с жизнью прежде, чем повстречала свою Элеонор.
Я поставила корзинку на скамью между нами, но не снимала крышку, так как меня забавляло удивленное выражение ее лица.
– Я же обещала поведать вам свою историю, поэтому сейчас вы выслушаете ее до конца.
В полной тишине Элеонор взяла меня за руку и держала ее, когда я начала свой рассказ.
Элеонор
– Мне не суждено было больше увидеться с Гюнтером, – так начала свой рассказа Хелена. – Я все еще убеждаю себя, что он просто забыл, куда я собиралась направиться в Америке, и все еще ищет меня. Мне хотелось бы верить, что я почувствовала бы, если бы он погиб, какое-то щемящее чувство в сердце сказало бы мне, что его больше нет на свете. Но все мое прошлое было построено на глупых заблуждениях, в которые может верить только юность. Я всегда была убеждена, что, если желаешь чего-то всем сердцем, это желание обязательно сбудется. Мы с Гюнтером планировали встретиться по окончании войны, и я не сомневалась, что это произойдет лишь потому, что когда-то мы дали друг другу неосуществимые обещания.
Она тяжело вздохнула.
– Думаю, в глубине души я всегда знала, что он погиб, иначе он давно бы разыскал меня. Иногда мне кажется, что я по-прежнему жду его. Он был единственной любовью в моей жизни, так же, как и Бенджамин для Бернадетт, и мы готовы были ждать их вечно. Для нас никогда не существовали другие мужчины. Я продолжала ждать Гюнтера, словно он был жив и все еще искал меня. Думать по-другому – означало бы навсегда расстаться с надеждой. Я много раз видела, что Бернадетт была на грани отчаяния от безнадежности ситуации, как ни пыталась она скрыть это от меня. Это было хуже смерти. Так что, несмотря ни на что, я все еще полна надежд.
Я сжала ее ладонь, чувствуя почти птичью хрупкость ее пальцев.
– Оказавшись в Америке, Бернадетт окрепла, но сердце ее по-прежнему страдало из-за разлуки с Бенджамином и Самюэлем. Я написала кучу писем во все инстанции, где, как мне казалось, нам могли помочь, и она ходила со мной на почту всякий раз, когда я отправляла очередное письмо, и произносила молитву, когда опускала их в ящик.
Но в первые годы после войны, когда в Венгрии не было стабильного правительства и к власти пришли коммунисты, было невозможно получить информацию. Я старалась ни о чем не думать и не искала Гюнтера, но все же делала все, чтобы прояснить, что случилось с Самюэлем и детишками из монастыря. Мы жили в состоянии неопределенности и ожидания. Я, конечно, знала, что случилось с Бенджамином, но, понимая, что Бернадетт на грани нервного срыва, не сообщала ей об этом. Даже спустя много лет, заслышав шорох шин на аллее, она бросалась к окну в надежде, что это приехал Бенджамин и привез их сына.
Я пристально смотрела ей в лицо, пытаясь обнаружить признаки усталости или нервозности, но видела лишь странное спокойствие, словно она ждала этого момента всю свою жизнь.
Между тем Хелена продолжала свой рассказ.
– Я не находила себе покоя, зная, что случилось. Мне надо было непременно удостовериться, что план Гюнтера сработал и все дети оказались в безопасности. Мне надо было в это верить. В противном случае я бы потеряла всякую надежду, и с ней – смысл существования. А кто тогда бы стал заботиться о Бернадетт?
Мы провели в томительном ожидании долгие пять лет, и здоровье сестры день изо дня ухудшалось у меня на глазах. Я больше не могла спокойно смотреть на ее страдания, вот и придумала новую ложь. Сказала ей, что, наконец, получила известия от венгерского правительства, что мне позвонили из посольства в Вашингтоне. Они якобы нашли документы, согласно которым Самюэля во время войны вывезли из Венгрии, и он живет в семье у приемных родителей, где, помимо него, еще есть брат и сестра. Они живут на ферме, и он счастлив.
Я заставила ее поверить, что Самюэль, которому к тому времени исполнилось шесть лет, не узнает ее. Он знает только свою новую семью, и, даже если мы его разыщем, будет жестоко отбирать его у тех людей, которые уже стали для него родными. – Она сглотнула. – По крайней мере, я тогда и сама верила, что Самюэль жив, и, когда обстановка станет поспокойней, я сама поеду в Будапешт и привезу ребенка домой, к Бернадетт. А уже после этого смогу сообщить ей правду о гибели Бенджамина. В этом случае ей будет легче пережить горе, ведь у нее будет сын от любимого человека.
– Можете мне ничего больше не рассказывать. – Мне было трудно говорить из-за подступающих слез. – Если для вас это слишком тяжело…
Она похлопала меня по руке, словно утешая.
– Все в порядке, Элеонор. Мне надо это сделать ради себя самой. Жаль, что пришлось так долго ждать, чтобы выговориться.
