Игнорируя ее выпад, я поставила ноты на пюпитр, подняла крышку рояля и поправила скамейку. Она стояла слишком близко, так, что край скамейки находился прямо под клавиатурой. Последний раз там сидела Джиджи во время нашего урока, и ее короткие ножки даже не доставали до педали.
Судорожно сглотнув, я села на скамью, стараясь сосредоточиться на образе Джиджи, болтающей ногами на этой самой скамейке, и хотя бы на время выбросить из головы образ окровавленного хрупкого тельца, которое вытащили из-под обломков машины.
Я открыла ноты и принялась их изучать, и тут же в моем сердце зазвучала печальная мелодия, словно кто-то перебирал его тайные струны. Сделав глубокий вдох, я неуверенно коснулась клавиш… зазвучали первые ноты. Пальцы одеревенели, как сучья коряги, выброшенной морем на берег. Я оторвала руки от клавиатуры и уставилась на поднятую крышку рояля, ожидая, когда Хелена соизволить изречь какую-нибудь колкость. Она не произнесла ни слова. Я снова опустила пальцы на клавиши, извлекая из них первые ноты. А потом я снова остановилась.
«Не смотри в ноты. Постарайся увидеть музыку. Почувствуй историю, которую она рассказывает. Позволь музыке изменить твою душу. Позволь ей дать тебе мужество сделать то, что ты должна сделать».
Голос отца прозвучал так явственно, что мне на миг показалось, будто он сидит здесь на скамье рядом со мной и его борода щекочет мою щеку. Я давно забыла эти слова, забыла, что значит играть сердцем, а не руками. Но я знала одно – мне ужасно хотелось снова почувствовать, каково это – увидеть музыку, стать прежней Элли с храбрым сердцем и бесстрашной душой.
– Я вспомнила, – прошептала я черно-белым клавишам, сложив пальцы, словно в молитве.
Сняв ноты с пюпитра, я отложила их в сторону. Затем закрыла глаза, чтобы почувствовать музыку и позволить пальцам воспроизвести первые ноты. Эта пьеса была одним из самых малоизвестных ноктюрнов Шопена, опубликованных уже после его смерти. Может быть, именно поэтому отец так любил это музыкальное произведение, ведь мы делили его лишь с самим композитором и узким кругом посвященных. Музыка лилась, словно полноводная река, и я казалась себе лодкой, держащей путь по извилистым протокам и прибрежным болотам… несомая течением дальше, в океан… Но в пьесе встречались неожиданные повороты, и я покорно следовала им по волнам моего детства, иногда плывя против течения или бесцельно дрейфуя среди прозрачных струй. Это было удивительное странствие, наполненное печалью и радостью, жизнью и смертью. Несмотря на то что музыка была пронизана скорбью, она возвышала душу, а в самом конце приобретала победное звучание. Каждая нота была словно нить времени или пучок травы, вплетенный в сложный рисунок соломенной корзинки жизни.
Последние ноты стихли… я опустила руки, и они бессильно повисли вдоль тела.
Я ждала, что Хелена, по своему обыкновению, скажет, что это было не так уж ужасно. Или, наоборот, разнесет меня в пух и прах. Однако теперь ее мнение не имело для меня ни малейшего значения.
– Детей нацисты всегда убивали первыми, – неожиданно громко произнесла старуха, и ее слова эхом отдались в полупустой комнате. Женщина в красном платье взирала на нас с молчаливым осуждением.
Я повернулась и посмотрела ей в лицо.
– Что… что вы сказали?
– Мы же договорились. Вы играете ноктюрн, а я рассказываю вам свою историю с самого начала. А можно сказать, что и с конца. Со смерти детей. И сына Бернадетт.
Хелена
Я залезла в самый конец кузова грузовика, где запах гниющих овощей смешивался с запахом страха и тошнотворно сладким запахом пота. Я прижала смоченную холодной водой тряпку ко лбу Бернадетт и почувствовала в темноте, что она повернула ко мне голову.
– Где мы? – Она попыталась сесть, но я знала, что у нее не хватит сил сделать это без моей помощи.
– Не волнуйся, я обо всем позаботилась. – Я старалась скрыть беспокойство в своем голосе, не показать панику, поднимающуюся от топота ног, бегущих мимо нас по булыжной мостовой. Где-то поблизости со стуком разбилось окно, и ночной воздух наполнился мерзким запахом протухшей рыбы.
Бернадетт застонала… Я крепко зажмурила глаза. Отдаленный грохот разорвавшейся бомбы звенел в ночном воздухе, и грузовик слегка дрожал.
– Что это? – спросила сестра, еле ворочая языком.
– Ничего страшного. – Я сунула ей в рот таблетку, которую дал мне Гюнтер, и поднесла воду к ее губам. – Выпей-ка это, и ты сразу уснешь.
– Где Самюэль?
– С ним все в порядке – он в монастыре. Гюнтер обещал, что будет оберегать его и других детей.
– Отвези меня туда. Ты же сказала, что мы едем к нему.
– Мосты разбомблены, нам придется добираться туда всю ночь. Везде толпы людей и солдаты, по улицам невозможно проехать. Но мы обязательно вернемся за ним.
На самом деле мы не собирались это делать, но я хотела, чтобы она заснула с утешительной мыслью о возвращении.
– Но ты же обещала… – Голова Бернадетт упала мне на руки, когда сон, наконец, охватил ее, и я была избавлена от необходимости лгать дальше. Мы действительно собирались забрать Самюэля. Но американцы своими бомбежками спутали нам все планы. Гюнтер сказал, что нацисты заполонили город, стреляя в ни в чем не повинных людей, и задерживали тех, кто пытался бежать из города. Возможно, и для нас уже было слишком поздно, поэтому мы не могли терять драгоценное время на попытки добраться до монастыря, находившегося по ту сторону реки, на Пештской стороне. Я хотела возразить ему, но поняла, что он прав. Бернадетт уже искали, и ее арест был лишь вопросом времени.
Я отвела с ее лба липкие от пота волосы.
– Так будет лучше, – прошептала я спящей сестре. – Самюэль всего лишь младенец, и с ним все будет в порядке. Без него мы сможем передвигаться быстрее, и не будет опасности, что он от тебя заразится. – Я закрыла глаза, отчаянно убеждая себя, что все, что я ей сейчас говорю, – это правда.
Я полезла в сумочку Бернадетт и неожиданно обнаружила там небольшую серебряную шкатулку, которую ей подарили в монастыре за преданное служение детишкам, там проживающим. Достав из сумочки четки, я обернула их вокруг сцепленных ладоней Бернадетт, надеясь, что талисман защитит нас от сил зла.
Я выскользнула из грузовика и подошла к Гюнтеру, ощущая запах пота и шерсти военной формы. Мимо нас пронеслась женщина, тащившая за руку ребенка. Она налетела на Гюнтера, прижав нас вплотную друг к другу.
– Ничего не бойся, любовь моя. Когда-нибудь в старости мы со смехом будем вспоминать все наши сегодняшние трудности. – Он замолчал на минуту. – Я свернул картины и спрятал их между карт, просто на всякий случай. И если кто-нибудь вас остановит, говори, что это картины из Базилики Святого Иштвана и ты забрала их, чтобы спрятать от русских.
