Тишину нарушало лишь звяканье цепей, на которых висели огромные, неуклюжие рассекатели с различными насадками. Как только Демон завершит священнодействие, его помощники накинутся на тушу, а гулкое помещение огласится надсадным ревом пил, вгрызающихся в насквозь промороженное мясо.
Точки определены, линии выверены. Демон набрал побольше воздуха, чтобы не вдыхать стужу, от которой простудиться недолго, и приступил. Со стороны казалось, что он чертит по туше странные иероглифы, отчего та вдруг начинает содрогаться, словно живая, на черной коже проступает белый налет, похожий на плесень, он утолщается, и только потом наблюдатель начинает понимать, что это – иней, выпадающий на промерзающей изнутри огромной туше. Волна теплого, а затем и горячего воздуха прокатывается по разделочному залу, взывая к жизни мощные кондиционеры, что силятся нейтрализовать тепло усиленной работой охладителей.
Готово!
Демон отступает от помоста, осматривает свой очередной шедевр. Идеальная заморозка. Ни грана вкусовых качеств китового мяса не пострадало. Некоторые ценители так и вообще предпочитают его именно в таком, замороженном Демоном виде. Говорили, будто оно приобретает от священнодействия особый вкус. Демон относился к подобным утверждениям скептически. Сам он мясо никогда не ел, обходился овощами и фруктами.
– Кий-я-я-я! – завопили рассекатели, вцепились в пилы и бросились на мерзлую тушу, как самураи в последнюю атаку во славу императора.
Демон не сразу понял, что настойчивый свист, который доносится из-за плотной завесы рева пил, обращен к нему.
– Демон! Демон Максвелла!
В распахнутых воротах, не решаясь войти внутрь, стояла Любочка и махала ему рукой.
4
– Акутагава-сан, прошу вас, – турист с глубоким поклоном, каким следует приветствовать только самого императора, а уж никак не литератора, хоть и прославленного, протянул раскрытый на титульной странице томик. Томик для аутентичности тоже был на японском. Вряд ли турист владел искусством чтения травяных иероглифов, но сомнительно, что и более упрощенная – мужская – версия была ему по силам. Скорее всего, книга куплена здесь же, перед самым посещением храма.
Акутагава-сан ничего не сказал, сделал ответный поклон, гораздо более сдержанный, наполненный внутренним достоинством и силой, легким движением кисти сделал традиционную надпись с пожеланием приятного чтения и приложил под ней личную печать.
Когда турист удалился и в очереди за автографами наступила пауза, Акутагава-сан поднялся, прошелся по кабинету, разминая затекшие ноги, отодвинул ширму и выглянул в коридор.
Так, к Мураками-сану, Абе-сану, другим литераторам толпились небольшие группки туристов с книжками в руках и под мышками. Очень хорошо. Значит, можно слегка развеяться. Например, проведать, как там дела у Усаги-сан. Хотя это и не приветствовалось, но для вдохновения всё же разрешалось. Что может быть полезнее для вдохновения, чем посмотреть на то, как работает Усаги-сан.
Со стороны она походила на нэцке знаменитого Хасэгава Икко «Мальчик, рисующий Амэ-но удзумэ». Только за низким столиком сидел не мальчик, конечно же. Но сидела она так же странно, как на шедевре мастера, – вытянув ноги вперед, под столиком, а не подобрав их под себя. Перед ней лежали не традиционные листы бумаги, а свиток, на котором она и писала, постепенно его разматывая, что нисколько не отрывало мастера на необходимость откладывать исписанный лист и брать чистый.
Рука с кистью двигалась так, что казалось, будто она пишет одновременно в разных местах свитка – одна черта здесь, одна черта там, черта справа, черта слева. Но в этом и заключалось величайшее искусство мастера – писать свое произведение не иероглиф за иероглифом, а все сразу и в нескольких смысловых измерениях. Хорошие мастера могли одновременно создать самурайский эпос и сборник любовной лирики. Из-под кисти великих мастеров выходили и поэзия, и драма, и эпос, и комедия, так что требовалось искусство нескольких чтецов, дабы перевести травяные иероглифы в мужские и женские. Но Усаги-сан, несомненно, была величайшей из великих.
Акутагава-сан уже хотел осторожно прикрыть ширму, но вдруг заметил, что Усаги-сан не одна. Как же он сразу не заметил стоявшую рядом с мастером девочку? Странно. Кто ее вообще впустил сюда? Туристка, которая прознала о существовании Усаги-сан – истинного автора всех книг, которыми зачитываются не только в Токио?
Девочка нагнулась к мастеру и что-то сказала. Усаги-сан посмотрела на нее, отложила кисть, резко встала, так что столик повалился на бок, а бесценная рукопись раскаталась по циновкам, как какой-нибудь коврик. Девочка взяла Усаги-сан за руку, и они вышли из комнаты как две подруги.
5
Искусство запуска и возжигания ханаби – древнейшее и почетнейшее. С тех самых пор, как легендарная Аматерасу повелела, чтобы столица ее страны освещалась светом огненных хризантем. Главное в этом искусстве – сделать так, чтобы огненные цветы распускались высоко над городом, дабы их свет проникал и в самые темные закоулки бедняцких кварталов. У каждой семьи потомственных мастеров ханаби имелись собственные секреты, как добиться этого. Специальные добавки в пороховые заряды, особым образом скрученные запалы, замедлители из редких пород бамбука, ускорители из других пород, вымоченных в составе, чья тайна передавалась из уст в уста и никогда не записывалась на свитках.
Это было семейным делом, куда не допускались посторонние. Точнее говоря, почти не допускались. Редко случалось так, что в семью приходил ученик со стороны, но он должен был обладать редчайшими способностями к составлению огненной икебаны и запуску ханаби, чтобы его на равных приняли в корпорацию. Именно так пришел в семью Укие, последний величайший из мастеров.
Светлая Луна стояла на площадке для запуска ханаби и осматривала ракеты. Их сразу можно было отличить от ракет других мастеров по длинным изящным обводам, без уродливых нашлепок замедлителей и поджигателей, которые воспламеняли заряд на строго заданной высоте. Поскольку такие нашлепки ухудшали способность ракет взлетать высоко, то мастерство как раз и заключалось в том, чтобы достичь гармонии: на какой высоте вспыхнут огненные хризантемы и какое время для этого понадобится. Самое страшное для всего цеха мастеров ханаби – допустить паузу между вспышками. Небо над городом всегда должно быть изукрашено разноцветными огнями.
И вот всё готово. Светлая Луна кивает помощнику, но не для того, чтобы он приступил к поджиганию запалов, а чтобы отошел в сторону, не загораживая мастеру взгляд на ракеты. Их много. Гораздо больше, чем на площадках других мастеров. Светлая Луна прикусывает губу, сосредоточивается.
– Крекс-пекс-фекс! – И словно по волшебству этих странных, ни на что не похожих слов, пламя бьет из крошечных дюз всех ракет одновременно. Пронзительный свист узких хищных тел. Будто тысячи стальных игл строчат голубую ткань, вышивая на ней сложнейший узор.
Ракеты поднимаются выше и выше, на недосягаемую для других высоту, и там вспыхивают, взрываются, расцветают, подчиняясь еще одному: «Крекс-пекс-фекс», которые Светлая Луна произносит совсем тихо.
