– Хочу проснуться, хочу проснуться, – говорю тишиной. Непослушные ноги шлепают по горячей воде. И мне приходит в голову, что это – Огнивенко. Как еще могли от нее избавиться, кроме ванны с водой? И как она могла защищаться, пытаясь сжечь убийц? Замкнутый круг. Либо утонуть, либо сварить себя заживо. Сыщик. Шерлок Холмс.
Надежда на корточках перед сжавшейся в комочек Хаецем. Так вот что значит обезумевший взгляд. Будто глаза сварили в кипятке. До белизны. Только черные точки. Голенастые тощие ноги. Огромные колени. Руки спичками. Ломкими деревянными спичками. И никаких волос.
– Она пришла с этим, – шепчет еле слышно Хаец. – Она всегда приходит с этим. Когда темнеет. Когда надо спать. Причесывается и уходит. Иногда приходит. Иногда не приходит. Заснешь – ее нет. Проснешься – она есть.
Длинные пальцы сжимаются и разжимаются, скребут по плитке, пишут по воде. О чем она?
Кто ее убил, Надежда осторожно трогает ее за плечо. Опухшее, исцарапанное плечо.
Но Хаец не слышит. Продолжает воспроизводить магнитную ленту памяти.
– Пришли в десять. Она и этот. Смеются, шепчутся. Шуршат. Лижутся. Нужно лежать тихо, даже когда не спишь. Она так говорила. Не спишь – не вздумай выглядывать. Или убью. Побью. Будешь лежать тихо – дам шоколад. Под одеялом ничего не видно. Только скрип. Кровать скрипит. У нее всегда скрипит кровать. Скрип-скрип. Скрип-скрип.
Кто ее убил, повторяет Надежда.
Бессмысленно. Бесполезно. Это же Хаец. «Лира-206» во плоти. Абсолютная последовательная память. Абсолютно бесполезная память. Она будет рассказывать по порядку. Без перескоков. Воспроизводить ленту раз за разом. До тех самых пор, пока не отключится. Не заснет. А потом ничего не узнать – новая лента, новая запись.
– Скрип-скрип, скрип-скрип, – шепчет Хаец. – Ей, наверное, больно. Ох-ох, скрип-скрип, ох-ох…
Зажимаю уши, но всё слышу. Зажмуриваюсь, но всё вижу.
– Пойдем отсюда, – прошу Надежду.
– Долго, совсем долго – скрип, ах, ох. Жарко. Под одеялом жарко, внутри жарко. И страшно. Шоколад тает, пачкает. Трудно дышать от жары. Лето. Нельзя без воды, совсем нельзя.
Память рвется, жует пленку. Подбородок в темных потеках. Шоколад?
– Огонь. Кругом огонь. И тушители. Тяжелые. Неподъемные. Могу только включать. И Огнивенко. Кричит и смеется. Кричит и смеется. Вот так: ха-ха-ха, ха-ха-ха. Голая. Вся голая. А потом… потом…
Что потом, хочет узнать Надежда.
– Она не вспомнит, – говорю ей. – Она теряла сознание. Она ничего не помнит, выдумывает. Не слушай, пойдем. Никто Огнивенко не убивал. Она сама. Понимаешь?
– Вы, – говорит Хаец. – Вы ее и убили.
Мы, Надежда гладит ее по голове. Ты ошибаешься.
– Вы, вы. Волосы. Длинные и черные. Вы ее и убили. Не убивайте меня.
Из меня льет. Я не понимаю и смотрю вниз. Из меня льет, как из какой-то идиотки, которой не надели подгузника. Струится по ногам. Стекает на пол. И я не знаю, от чего мне страшнее – от услышанного или увиденного. Потому что этого не может быть. Не может быть никогда. Стыдно и страшно.
– Не убивайте меня, – шепчет Хаец. – Вы, вы и убили.
Зажимаюсь. Скукоживаюсь. Прижимаю руки. И не могу остановиться. Плачу. Взахлеб. От жалости к самой себе. И отвращения.
Потом меня обнимают. Надежда. Обнимает и гладит. А когда я открываю глаза, то вижу ее за окном. Бледное лицо, длинные волосы.
– Сюда! Быстрее!
Отстраняюсь, беру Надежду за плечи и поворачиваю к двойнику. В коридоре шум. Кто-то бежит, стучат каблуки, крики.
– Если не хочешь, чтобы поймали, быстро в окно, – говорит двойник.
В спальне стукает дверь. Вскрик:
– Здесь! Здесь!
Надежда лезет в окно, я бросаюсь за ней и спотыкаюсь о притулившийся у ножки ванны радиоприемник «Космос», завернутый во что-то прозрачное, непромокаемое. И тут меня осеняет. Хромаю обратно к Хаецу, беру ее и стукаю головой о стену. Никогда ни с кем такого не делала, поэтому уверена, что башка расколется от удара, из нее потекут мозги, как из разбитого яйца.
Нет.
Хаец заваливается набок, оставляя красную полосу на пузырящейся краске. А я спешу к окну, за которым ждет Надежда. Целых две Надежды.
Они стоят друг напротив друга. Разглядываются. В темноте очень похожие. Почти неразличимые, если не считать одежды – школьное платье и майка с трусиками.
– Тебе надо одеться, – говорит Надежда в платье, приседает, шарит в кустах и достает сверток. – Только спортивные штаны и футболка. И кеды. Извини.
А я понимаю, что это никакая не вторая Надежда. Хуже. Намного хуже.
Иванна.
Первая и единственная. Во плоти. Но ее длинные волосы?.. Она смеется:
– Парик. Спорим, что нас не отличить?
Помогает Надежде.
Хочешь поделюсь, поворачивается ко мне.
– Не надо, – кропчусь. – Таким, как я, и без одежды нормально.
Ночь и правда теплая. Но после духоты ванной комнаты хочется похолоднее.
– Не выправляй волосы, – говорит Иванна. – Лучше так, не узнают.
Волосы остаются под футболкой, будто Надежда постриглась. Почему так лучше? Кто не узнает? Оглядываюсь на тени в окнах «крейсера». Мечутся, словно мухи. Вот и ответ. Не зря я с Хаецом так обошлась, сама не ожидала от себя.
6
Идем самыми темными улицами. Ощущается близость рассвета, отчего тьма становится особенно густой и прилипчивой. Незнакомые места. Заброшенные и заросшие. Прокаженные кварталы, куда даже малышня не любит залезать. Затхлость. Искореженный асфальт. Надежда спотыкается до тех пор, пока Иванна не берет ее за руку. Похоже, она здесь каждую трещину изучила.
Меня пробирает озноб.
– Сколько еще?
– Уже скоро придем, – говорит Иванна. – Совсем немного осталось. Потерпи.
Терплю. Но что терпеть невмоготу – ее похожесть на Надежду. Дело не в парике. В походке. Движениях. Она как зеркало. Злое зеркало. И на ногу припадает. Хочется подобрать камень и запустить ей в спину.
Сворачиваем с улицы во двор. Опять через кусты. Темные двухэтажки смотрят разбитыми окнами. Перед некоторыми подъездами скопища мебели – видимо, жители хотели переехать, да так и не переехали, сгинули. Кресла, стулья, перевернутый диван. Я бы отдохнула, хотя понимаю, что всё это труха. Тут до стен боязно дотрагиваться, вон какие трещины зияют – можно внутрь заглядывать.
– У меня здесь комната, – говорит Иванна. – И дом крепкий, и мебель кое-какую натаскала. Только электричества нет. И воду приходится носить. А главное – не надо ничего бояться. Ничего и никого.
К чему это, понимаю мгновение спустя – в темном подъезде светится багровый уголек. Движется, пока не оказывается сигаретой в руках Роберта. Я замедляю шаг. Надежда тоже его видит, но продолжает идти. У меня предчувствие. Не плохое, а отвратительное.
