Но вот мы выплываем на улицу, и у меня захватывает дух – какое же всё вокруг огромное, яркое! Пятна красок, разводы звуков и запахи. Синее и зеленое. Мне радостно оттого, что мы, наконец-то, покидаем страшный дом, а навстречу движется еще одно облако – такое же теплое. Почти такое же. Я лечу по воздуху, смеюсь и ничего не боюсь. От одного облака к другому. А потом мы погружаемся во что-то темное. Нет, не страшное, знакомое и строгое. Тихо фурчащее. Мы едем, а я встаю на колени и смотрю в заднее окно, наблюдаю, как смыкается занавес деревьев, скрывая пугающий дом.
В руке появляется круглое и сладкое. Я сижу, болтаю ногами. Во рту сладко. Два облака подпирают меня с двух сторон. Можно прижаться головой к одному. Можно прижаться головой к другому. Они о чем-то шумят, но я не слушаю. У меня более важные дела – болтать ногами и лизать круглое и сладкое.
Это самое счастливое мгновение сна. Здесь я начинаю плакать. Не во сне. По-настоящему. Словно раздваиваюсь. Будто смотрю кино и одновременно играю в нем. Плачу и не могу остановиться. Навзрыд. Взахлеб. Потому что дальше происходит ужасное.
Мир девочки переворачивается.
Хрустит, мнется, ломается.
Ее плотнее зажимает между облаками, она кричит, но в лицо брызжет горячим и липким, затягивая кружащийся мир багровой пеленой. Бьет со всех сторон. Визжит и крутит. Острые зубы смыкаются на ноге и принимаются остервенело грызть. А где-то внутри раскрывается бездна – темная и ледяная. Из нее веет таким холодом, что невозможно сдержаться и между ног становится горячо.
А потом – тишина. Ни облаков, ни страха, только боль. И тянутся откуда-то руки. И очки с щеточкой усов.
На этом месте я обычно открываю глаза.
Я там, где больше всего хотела оказаться.
В комнате старшей сестры.
Лежу, скорчившись, колени прижаты к животу, руки – к груди. Эмбрион, а не человек. На меня со стены смотрит человек с пистолетом. Хитро щурится, будто понимая: меня здесь быть не должно. Вырезка из журнала. Вставленная в рамочку. И еще телевизор с маленьким экраном, покрытый вязаной салфеткой, на ней – будильник. И этажерка. И кресло. И горшки с цветами.
Осматриваюсь.
Даже не так.
Жадно впитываю в себя обстановку. Как губка воду. Стараюсь не шевелиться, лишь глазами туда-сюда. Чтобы не погнали. Всё настолько увлекательно, насколько может быть увлекательна комната Синей Бороды.
Но она не обращает внимания. Сидит в кресле, заложив ногу на ногу, качая полуснятой туфлей. Курит. Листает книгу. Иногда протягивает руку взять чашечку с кофе. Пригубить и поставить обратно. А у меня странное чувство, будто я ее очень хорошо знаю. Словно я знала ее всю жизнь, но в последние десять секунд забыла, как раз настолько, чтобы осмотреть ее еще раз – теперь уже взглядом постороннего. Волосы до плеч. Но короче, чем у Надежды. Русые, не черные. Подведенные глаза. Прямой нос.
Мишель Обри!
Точно!
Француженка русского происхождения. Ну, та самая, в кино! Конечно, не та самая. Но похожая. Как две капли воды. Даже брючный костюм почти такой же.
Лежу и любуюсь. Завидую самой себе. Дура. В чем толстая дурнушка может завидовать сама себе? Она – мой идеал. Недостижимый.
– А у нас новенький, – говорю. Неожиданно для самой себя. – И Надежда в него втрескалась.
– Влюбляться полезно, – говорит старшая сестра. Рассеянно. Как будто я оторвала от важных мыслей. Мне даже немного стыдно становится. Лезу со всякими сплетнями. Надежда бы не одобрила.
– Где ты так долго была?
Она удивленно смотрит на меня. Стряхивает пепел, отпивает крохотный глоточек.
– В Токио, конечно же. Разве ты забыла?
Сажусь и хлопаю глазами.
– На башне? – для уточнения.
– Какой еще башне? О чем ты толкуешь, глупенькая?
Она наклоняется вперед, протягивает руку, машет передо мной ладонью. Разгоняет дрему. Это она так называет – «разгонять дрему». Хорошо помню. Откидывается на спинку кресла, звонко смеется, дрыгая ногой так, что туфля слетает с ноги. Ногти на ногах у нее тоже накрашены, кстати.
Замолкает, подбирает соскользнувшую книгу.
– Вот, послушай. Самое прекрасное и опасное зрелище в Японии – цветение сакуры. Сакура источает наркотический аромат, к которому японцы привыкают на всю жизнь. Поэтому раз в год каждый японец должен вдохнуть аромат цветков сакуры, иначе его ждет мучительная смерть. Именно поэтому иностранцы никогда не допускаются к цветущей сакуре, а сами японцы не покидают страну во время ее цветения. Даже те, которые находятся вне страны по служебным надобностям, на эти дни возвращаются домой, чтобы насладиться ее видом и ароматом, продлевая собственную жизнь еще на один год.
– А если кто-то всё же увидит ее цветение? Не японец?
Сестра перелистывает страницы, не отвечает. Вздыхает.
– Его ждет незавидная судьба, глупенькая. Он навек окажется запертым в этой стране и никогда не сможет надолго ее покинуть. Даже японские дипломаты каждую весну отправляются на родину. Словно птицы, словно птицы.
И тут я понимаю.
– Ты его вдохнула?! Этот самый аромат?
Она прикрывает глаза. То ли «да», то ли всего лишь усталость.
– Да, – и голос такой – отстраненный, – я дышала им полной грудью…
Но долго она не выдерживает – начинает смеяться. И я вместе с ней. Хотя не понимаю – над чем.
– Сестренка, – говорит она, – не слушай ты меня. Я такого могу наговорить, что еще долго будешь верить. Вообще никому не верь. Тем более мне. Может, меня и нет? – спрашивает так задумчиво, что я жду очередных смешков, но она серьезна.
– Ты есть, есть!
– Спасибо, – встает и подходит к окну. Водит пальцем по стеклу. – Аппендицит. Это не город, а аппендицит. Воспаление. Гнойное. Как врач говорю. Ну, почти как врач. Как медсестра. Старшая медсестра. Гниющие ученые. Ржавеющие надежды. Слабоумные дети. Аппендикс. Тупиковый отросток эволюции, не находишь?
Ничего не понимаю. Но озноб пробирает. Как плохое предчувствие. Мне кажется, что она распахнет окно и сиганет головой вниз. Второй этаж, но убиться можно. И она его распахивает, да так, что стекла дребезжат, наклоняется вперед и говорит, вернее – декламирует:
– Я сплю с окошками открытыми, а где-то свищет звездопад, и небоскребы сталактитами на брюхе глобуса висят. И подо мной вниз головой, вонзившись вилкой в шар земной, беспечный, милый мотылек, живешь ты, мой антимирок!
Поворачивается ко мне – волосы ветер растрепал, указует пальцем и завершает:
– Мой кот, как радиоприемник, зеленым глазом ловит мир.
Какой еще кот? И тут я его вижу – лежит, свернувшись клубочком под креслом. Тот самый.
– Прелесть, – говорит сестра, гладит котенка пальцем. – Он забрел в мою комнату. У меня, кроме кофе, ничего не было. Пришлось напоить его кофе. Видишь, как спит?
