Муссин-заде скапливал силы для решающих боев за обладание Мореей. Морским разбойникам-дульциниотам турецкий наместник велел опустошать прибрежные селения, алчных наемников-албанцев бросил он на захваченный восставшими греками город Миссолунги.
Не в силах защищать свой родной город, погрузились греки со всем скарбом на стоявшие в порту фелюки, но уплыть не успели. В гавань ворвались на быстроходных барках дульциниоты, бросились на беззащитные суда, но просчитались. Дружными залпами немногих пушек и ружей горожане отбили нападение. Не растерявшись, построили фелюки полукругом и приняли неравный бой! Целую неделю длилось сражение, и дульциниоты отступили. В бухте плавали распухшие трупы, на спинах мертвецов мерно качались чайки...
Греческие фелюки уплывали на Архипелагские острова. А дульциниоты уже высадились под Патрасом. Была Страстная пятница, а разбойники, ворвавшись в город, убивали людей прямо в церквах...
Обманом была захвачена дульциниотами и Анжелика. Нарушив данное обещание, албанцы вырезали поголовно всех ее жителей.
Венеция, встревоженная выступлениями греков, распространившимися на ее владения, принялась давить повстанцев своим войском.
Тем временем Муссин-заде стоял у Триполицы, поджидая греческие легионы. Для поднятия духа по турецкому лагерю водили беглецов из-под Бердона и Мизитры. Рассказы о восстании будоражили воинственных гвардейцев султана.
— Грязные шакалы! — кричали они в исступлении. — Мы не успокоимся, пока не намотаем их кишки на свои ятаганы!
А легионы Баркова уже подходили к Триполице. Не желая кровопролития, передал капитан наместнику предложение о капитуляции на почетных условиях. Муссин-заде ответил презрительным молчанием.
— Упрямый паша! — опечалился Барков. — Придется биться!
Развернувшись в боевые порядки, легион двинулся на приступ крепости. Но не успел проложить и половины расстояния, как из распахнутых настежь ворот повалили тысячи турок.
— Победа! — радостно закричал храбрый Псаро. — Я поскачу, чтобы притащить проклятого Муссина за его облезлую бороду!
Обрадованные легионеры самовольно разбредались во все стороны. «Неужто коварный Муссин так легко дал себя одолеть?» — засомневался Барков, видя, что турки не собираются расставаться с оружием. Попытался он было образумить повстанцев, но было поздно, легионеры не слушали своего капитана. Грянули первые выстрелы. Обливаясь кровью, помчался назад Псаро.
— Братья, к оружию! Османы вышли биться!
Позади тяжело бежали янычары. Муссин-заде и не думал сдаваться: наоборот, стремительно атаковал.
— Самое главное — отрезать московитов от остального сброда! — наставлял он своих сераскиров.
В считаные минуты турки разметали повстанцев и с яростью принялись истреблять разбегавшихся маниотов. Восточного легиона больше не существовало... Янычары рубили головы жертвам, скидывая их в огромную кучу. Русские остались одни.
— Скорее строить карею! — скомандовал не растерявшийся Барков. Рядом с капитаном отбивался от наседавших турок Дементарий Константинов. Кексгольмцы и матросы, сомкнув ряды, ощетинились штыками. Их было всего пятьдесят семь против шести тысяч лучших воинов султана, но сдаваться они не собирались.
— Не запятнаем славы российской! Умрем с честью! — Барков взмахнул шпагой.
— Залп!
Турки стремительно отхлынули. Сидевший в тени миртовых деревьев наместник был удивлен.
— Растопчите безумцев!
И вновь толпа янычар, подбадривая себя криками, устремилась вперед. Залп, слабое, но дружное «ура» — и турки бежали вновь. Муссин-заде неистовствовал:
— У презренных гяуров помутился разум, они не хотят умирать! Но Аллах уже предопределил их судьбы!
Не приближаясь больше к каре, прячась за кустами и камнями, турки принялись расстреливать русских солдат на выбор. Каменные пули разили насмерть. Заслонив грудью русского капитана, упал тяжело раненный Дементарий Константинов. Падали один за другим солдаты и матросы. Барков окинул взглядом поле боя.
— Имеется ли картечь? — окликнул матросов-артиллеристов.
— Есть малость! — ответил за всех Васька Никонов, загоняя пыж в канал ствола.
— Так палите туда, где гуще!
Развернув обе пушки, пошли матросы поливать неприятеля ближним дрейфгалем — вязаной картечью. Турки попрятались. Расстреляв последние заряды, артиллеристы заклепали стволы и, скинув орудия в глубокий овраг, встали в общий строй.
— Вперед! Только вперед! — вел своих героев маленький капитан.
Происходило невероятное — крошечное каре наступало! Муссин-заде в ярости рвал бороду!
— О, Аллах! Дай мне силы, чтобы задушить эту гадюку!
Куда бы ни двигалось каре, везде турки откатывались, расширяя кольцо. Со стороны казалось, будто русские беспорядочно мечутся по долине. На самом же деле Барков рвался к узкому проходу в скалах, видя там свое спасение. А в живых оставалось все меньше и меньше...
До прохода было рукой подать, а янычары добивали последних...
В наступившей темноте спаслись немногие. Из кексгольмцев уцелели лишь сержант с двумя солдатами, вынесшие на плаще тяжело раненного Баркова и знамя легиона. Поручик Псаро, отлежавшись до ночи в овраге, пробрался в Мизитру, где возглавил оборону города от турок. Кроме них, ушел в горы и один из матросов-артиллеристов с раненым греком на плечах.
Несколько суток кряду нес истекающего кровью Константинова Васька по горным кручам. Идти старался осторожно, обходя многочисленные турецкие дозоры, расставленные по всем дорогам. Укрывал его ночами от стужи, днем от палящего солнца. Дементарий от слабости не мог вымолвить ни слова, лишь иногда приглушенно стонал. Переходя ручьи, поил его Васька, как ребенка, а потом, взвалив на спину, тащил дальше, туда, где шумело прибоем такое далекое, но такое родное теперь для него море. Чтобы не попасться басурманам, старался Васька идти ночью, днем же отсиживался с раненым в какой-нибудь каменной гряде. Однажды все-таки нарвался на янычар. Благо тех лишь двое было. И откуда только сила взялась у измученного матроса! Расшвырял штыком врагов, взвалил на плечи умирающего товарища — и скорее дальше в горы, пока турки не хватились пропавших.
На шестые сутки у Константинова пошла горлом кровь. Долго и мучительно прощался с жизнью греческий легионер. Лишь перед самой смертью разлепил он искусанные губы.
— Счастлив я, умираю на земле родной!
Схоронил товарища Васька на вершине холма. Помянул последним глотком вина из фляги. Огляделся: далеко во все стороны до самого горизонта громоздились синеватые горы, меж ними яркими лентами зеленели долины. Смахнул матрос слезу набежавшую:
— Эх, имя и отчество спросить позабыл. Пусть земля тебе будет пухом, грек неизвестный!
Закинув фузею за спину и с трудом переставляя разбитые в кровь ноги, пошел на юг.
