Костромина замутило, и тошнота рванула к горлу.
Он справился с собой и смог не показать открыто своей реакции, но с этого самого момента больше не смог есть мяса.
Никакого! Вообще! Как отрезало!
Перешел на рыбу и морепродукты. А вскоре составил себе специальный режим питания, называемый в кулинарии «средиземноморский», который Юрия более чем устраивал.
Тем временем Рита все чаще высказывала свое недовольство их отношениями:
– Я тебе не проститутка какая, что ты ко мне только спать приходишь, а после сматываешься, даже на ночь не остаешься! Переезжать ко мне отказываешься, выводить меня куда-нибудь не хочешь! На фига мне такой мужик? Меня надо показывать в обществе, водить на выставки и ВИП-мероприятия серьезные, в кино и театры. И пора бы уже, Костромин, вывезти меня за границу, лето в разгаре. Я женщина дорогая, Юра, уникальная, если ты еще не понял, требующая к себе особого внимания и заботы. Если не можешь – свободен! Сам понимаешь, мне неинтересны мужчины, которые для меня ничего не делают. – И, усмехнувшись, закончила свою тираду: – Ты даже не ешь со мной вместе.
И вот тогда его накрыло откровением.
На самом деле не ест он с ней! Сколько раз Ритуля заказывала ужин из ресторана, чтобы они вместе поужинали, когда он поздно приходил к ней с работы, и столько же раз Юра сидел вместе с ней за столом, подливал ей вина, мучился поддержанием какой-то беседы и практически ничего не ел, а делал вид.
А еще он никогда с ней не целовался! Впрочем, это было несложно. Странно, но отчего-то Ритуля не любила поцелуев, никогда не проявляла инициативу такого рода и как-то призналась, что ее раздражает, когда мужики первым делом лезут целоваться, и вообще она этого не любит. Вот так и получилось, что Юрий ни разу не поцеловал ее в губы! Ни разу! И осознание этого факта так же стало для него открытием, как и еще одно, догнавшее следом, – он всегда предохранялся, когда был с Ритой.
Всегда!
Вернее, Юрий не мог бы сказать, что это делает именно он, поскольку совершенно не отдавал отчета в этих своих действиях, подсознание, что ли, работало, но каждый раз перед моментом близости, находясь уже в полном неадеквате, он умудрялся каким-то невероятным образом надеть контрацептив. У него теперь везде хранились презервативы: в машине в бардачке и в пепельнице, в брюках, в пиджаках, в портмоне – везде!
Перед тем как отправиться к Рите, Костромин убирал в сейф паспорт, документы и все ключи, кроме тех, что от съемной квартиры, с собой же брал только права и документы на машину.
Почему? Зачем он так делал?
Костромин не знал, но эти его неосознанные действия давали ему еще одну слабую надежду, что кто-то или что-то в той самой высшей инстанции все же не махнул на него рукой безнадежно, посчитав совершенно пропащим, а хоть немного, но оберегают его, не давая совсем уж пропасть и сгинуть.
Но Юрий и сам старался бороться как мог с болезненным притяжением к Маргарите и его разрушительными последствиями.
Костромин отдавал себе ясный отчет, что необходимо настолько, насколько он сможет, ограничивать проведенное с ней время, и теперь старался приезжать к Ритуле не каждый день, а через день-два, а то и три дня. Затем купил для нее самый дорогой тур на известный европейский курорт, отговорившись от совместного отдыха срочной работой, и отправил на две недели.
Юрий прекрасно понимал, что если проведет с ней вместе хоть несколько дней вот так плотно: жить в одном номере, спать в одной кровати, есть-пить, решать какие-то вопросы, пусть и банальные, остаться ли в отеле или поехать на дискотеку, то он пропадет окончательно и бесповоротно.
Да и… Маргарита была ему совершенно неинтересна как человек, как женщина, мало того, чем больше он ее узнавал, тем больше отвращали его черты ее характера, поведенческие и бытовые привычки.
Ладно, все понятно – но! Это не имело никакого значения – отвращало его что-то в Рите или нет, нравилась она ему или тоже нет – его все глубже и безысходней затягивала в себя эта страсть. Две недели отсутствия Маргариты давали Костромину хоть какую-то небольшую отсрочку, возможность побыть наедине с самим собой и попытаться разобраться в том, что с ним происходит, и хоть что-то сделать, чтобы задушить в себе эту ненормальную, бредовую тягу.
Не получилось.
Он встречал Риту в аэропорту, и все внутри дрожало от горячих, нетерпеливых мыслей о том, что через какой-то час они окажутся в постели, от ярких картин в голове о том, как это будет происходить, последние три дня Костромин только об этом и думал.
Пропал… Пропал.
После того памятного разговора с отцом Варвара пробыла у родителей еще два дня и вернулась в свою квартиру.
– Может, тебе не стоит оставаться одной? – сомневался папа правильности ее решения.
– Как раз одной мне остаться и нужно, – твердо заявила Варя и принялась объяснять, наверное, уже раз в десятый: – Мне требуется все обдумать и разобраться в себе самой.
– Ладно, ладно, – махнул папа, соглашаясь, но просил: – Только не пропадай больше. На звонки отвечай и звони сама.
Любимая квартира встретила Варвару опасливой тишиной. Варя остановилась на пороге, прислушиваясь к этой особой тишине, и они помолчали вдвоем с квартирой, повздыхали над их общей бедой и решили, что жить все-таки надо дальше. Варя переступила порог дома и принялась за генеральную уборку, настежь распахнув все окна и двери, изгоняя застоявшийся запах беды.
Рисовать она так и не смогла, хоть и пыталась много раз, а не получалось, только рука с зажатым в пальцах карандашом напряженно и горестно дрожала над нетронутым листом бумаги, немым укором лежавшим на столе.
Тогда Варвара нашла себе другое занятие – гулять по Москве.
Под неспешный, размеренный, прогулочный шаг по старинным московским улочкам и переулкам очень хорошо думалось, и Варя брела и брела без цели и направления, погрузившись в свои непростые мысли, и все прокручивала в голове разговор с папой.
Разумеется, уже утром следующего дня после ночного разговора она нашла в Интернете то Послание к Коринфянам, о котором говорил ей папа, и перечитала самым тщательным образом, как и множественные пояснения к нему.
Да, очень мощное теософское откровение, очень.
Эта его «любовь долготерпит… не ищет своего… сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» стало для Варвары неким нравственным канатом, за который она уцепилась мысленно и тащила себя из отчаяния и черного, жгучего обвинения мужа в измене и предательстве.
Вытащить-то вытащила, но не изжила в себе до конца, не преодолела, как ни старалась, все еще обижалась и плакала ночами в подушку, и спрашивала его шепотом:
– Как же так, Юра? Ну как же так ты мог меня бросить?
А еще она перестала видеть его мысленным взором, как привыкла за годы семейной жизни, и как ни пыталась, так и не смогла вызвать его образ. Но то ли взамен, то ли для зыбкой надежды ей стали сниться сны про их прошлое, про их счастье и радость и про потерю сыночка. Варя улыбалась этим снам и плакала. Просыпалась и продлевала воспоминания…
