Она вспомнила своего жениха и улыбнулась, забыв, что притворяется спящей. После разрыва с ним она долго еще страдала, тосковала и до тошноты подробно вспоминала лучшие и худшие моменты их любви, пытаясь объективно разобраться и понять, кто действительно был виноват в разрыве и нельзя ли склеить разбитую чашку?
Жених казался ей хорошим человеком, пока она не познакомилась со Славой. Наверное, биологические инстинкты преобладали над логикой в тот день, когда сосед приходил к ним чинить крышу, но стоило ей увидеть Славу за работой, образ жениха поблек и тоска куда-то улетучилась.
Она вспомнила, что жених ни разу, никогда ничего не сделал сам, только великодушно прощал Фриду за то, что она не идеал. Согласившись выйти за него замуж, Фрида должна была обеспечить всю практическую сторону, а он и так делал над собой гигантское усилие, отказавшись ради неудалой невесты от перспектив брака с клоном Анджелины Джоли и единственной наследницей Рокфеллера в одном лице.
Фриде даже в голову не пришло, что продажа квартиры приведет к краху ее помолвки. Она рисовала в воображении идиллические картины, как они живут все вместе у отца, благо квартира у него большая, пятикомнатная. С тех пор как он ее купил, бизнес пошел на спад, поэтому и не нашлось денег на лечение, но все же держался, и Фрида думала, если вдруг станет тесно, папа поможет молодым взять ипотеку.
Оставшись без жилья, девушка не впала в отчаяние, напротив, решила, раз у нее есть жених, то ничего не страшно. Будут снимать, как тысячи молодых пар, а потом накопят на первый взнос и впрягутся в ипотеку.
Но жених действовал в своем излюбленном стиле великодушного прощения. Как раньше он прощал ей маленькую грудь, так сейчас простил продажу квартиры. Но ему надо же где-то жить, поэтому если Фрида в кратчайшие сроки раздобудет где-то жилье, желательно не хуже, чем прежнее, он, так уж и быть, извинит ее непрактичность и женится. Ну а нет…
Стыдно вспомнить, но Фрида действительно некоторое время чувствовала себя виноватой перед женихом, что лишила его недвижимости, которую он уже считал своей.
Было одно обстоятельство, мешавшее девушке признать бывшего полным подонком: до секса у них дело так и не дошло.
Странное в нынешнее время целомудрие долго еще не давало ей покоя, и только сейчас Фрида сообразила, что не благородство это было, а обыкновенная серая и скучная низость и трусость. Просто он боялся брать на себя лишние обязательства, вот и все.
Машину тряхнуло на кочке, и Фрида решила, что после такого толчка можно и проснуться, открыла глаза и осмотрелась. Они находились на самом сумрачном участке пути. С обеих сторон дорогу плотно обступили высокие ели, и солнечные лучи едва пробивались сквозь их верхушки. Между ними затесалось чахлая березка, желтая листва которой ярко выделялась на фоне изумрудных мохнатых веток.
Преодолев мрачный лесной коридор, они выехали на пригорок, с которого открывался такой простор, что у Фриды всякий раз захватывало дух.
Проезжая на велосипеде, она останавливалась здесь: полюбоваться пейзажем и отдышаться после подъема.
Глядя на бледный диск солнца в небе пронзительной голубизны, Фрида поняла, что сейчас, в эту самую минуту, она абсолютно счастлива.
Раньше счастье казалось ей совокупностью определенных достижений, его надо было добиваться и заслуживать, и копить, откладывая на потом, чтобы насладиться, когда для этого появится весомый повод.
Замужество, кандидатская степень и работа на кафедре представлялись ей непременными компонентами счастливой жизни, а обернулись какими-то пыльными декорациями, в которых она бестолково тыкалась, не зная ничего другого и не желая знать.
И только когда декорации рухнули, ей открылся настоящий мир.
Не такой, наверное, уютный, как старые декорации, наоборот, опасный и недружелюбный, но одно правило жизни в нем Фрида поняла: единственное, что можно делать со счастьем, – это испытывать его.
Надо делать то, что тебе по душе, а в остальном довериться судьбе.
Как говорят хирурги: живое заживет, а мертвое – отвалится.
* * *
Мстислав Юрьевич не представлял, зачем ему еще может понадобиться образ журналиста, но на всякий случай решил себя не раскрывать и подослал в отдел кадров Шаларя. Действовать следовало осторожно, чтобы не насторожить подозреваемых, поэтому Вася снял копии с личных листков учета кадров всех сотрудников кафедры, якобы это чисто формальная проверка. Он просил кадровичку хранить молчание, но надежда, что она выполнит обещание, была слабая.
Может быть, оно и к лучшему, если проболтается. Вдруг повезет, и настоящий маньяк занервничает и совершит какую-нибудь хрестоматийную глупость, вроде звонков во все инстанции с требованием приструнить наглых ментов.
Но покамест все было тихо, и оставалось только прибегнуть к старой доброй дедукции.
Зиганшин изучил биографии своих подозреваемых сначала по отдельности, потом все вместе, приложил к биографии Михайловского, и, на всякий случай, к жизненному пути Михайловского-папы, слава богу, о нем в Википедии была опубликована исчерпывающая информация.
Потратив на это кучу времени, Мстислав Юрьевич так и не нашел, за что зацепиться, даже крохотной несообразности. Царьков закончил Военно-медицинскую академию, сразу поступил в аспирантуру, защитился и много лет болтался на кафедре в должности сначала ассистента, потом доцента. В сорок лет осилил докторскую, благодаря чему случился резкий карьерный взлет: Царькова назначили начмедом одного из крупных московских военных госпиталей. Полтора года он там продержался и вдруг резко вышел на пенсию, хотя по возрасту и званию мог еще служить и служить. Получив при личном общении некоторое представление о характере Царькова, Зиганшин сообразил, что бедняга столь поспешно вылетел на пенсию потому, что сильно опозорился на рабочем месте. Хотя… После того как он фатально ошибся с профессией Фриды, Мстислав Юрьевич понял, что нельзя полагаться на такую мифическую штуку, как «знание людей».
На всякий случай он пометил себе прояснить причины отставки, хотя не представлял как. Сам Царьков правды не скажет, а на московских коллег выхода у Зиганшина нет.
Впрочем, гораздо интереснее, кто дал свежеиспеченному военному пенсионеру кафедру в академии, после того как он обмишурился в госпитале? Неужели не нашлось более подходящих кандидатов? Может быть, Михайловский-отец поспособствовал, за что Царьков потом принял в аспирантуру Михайловского-сына? Если завкафедрой дружил с Михайловскими, мог знать про гараж и все остальное. Но почему он тогда на всех углах орет о виновности Ярослава?
Нет, отсюда, пожалуй, ничего не выжмешь.
Читая биографию Клименко, Мстислав Юрьевич почувствовал, что невольно проникается симпатией к этому бюрократу. Завуч тоже учился в Военно-медицинской академии, но в отличие от своего шефа не стал прятаться по аспирантурам, а честно поехал служить на Дальний Восток. Провел там пять лет, потом отвоевал обе чеченских кампании и только после этого поступил на кафедру. Зиганшин улыбнулся. Может быть, Клименко ни черта не делает на своем рабочем месте, но следует признать, что занимает он его вполне заслуженно.
