— Прострелил, продырявил по-русски говорят. Интересно, за что же это? — засмеялся Туманов.
— За все, — Бранкович мрачно нахохлился, как птица, отвернулся. — За то, что часы у меня выиграл… За то, что не хочешь. Смеешься.
— Ну, раз есть такое желание — стреляй. — Туманов достал из заднего кармана пистолет положил его на карты перед Бранковичем. Оба дошли уже до такой степени взаимопонимания, скрепленного коньяком и джином, что было возможно и такое.
— Газовый? — тупо спросил Бранкович.
— Нажми курок — узнаешь. Бранкович протянул руку. Взял пистолет…
— И давно ты вооружился, ковбой? — спросил он. — Где купил?
— Где — не помню. А купил недавно, — Туманов встал напротив Бранковича. Ну, что ждешь, Савва?
— С войны оружия в руках не держал, — вздохнул Бранкович. — С тех самых пор, как сидели мы в одном окопе под Сплитом. И потом в Белграде, когда америкосы бомбили нас… Эх, что тогда было, братушка… На, возьми. Возьми, не будь дураком, — он вернул пистолет Туманову, — Я: думал, что хоть тебя здешний психоз не коснулся, ковбой. Оказывается, и ты болен. Боишься, а? Ну признайся.
— А зачем тебе мое признание? — спросил Туманов.
— Так, —Бранкович улыбнулся невесело, — Хоть что-то… Раз не хочешь быть моим любимым натурщиком, так, может, двери в свой внутренний мир мне, художнику, откроешь?
— Любопытной Варваре нос в трамвае оторвали.
— Что?
— Ничего. Пословица такая есть русская. Не слышал?
— Нет, — Бранкович задумчиво покачал головой. — Варвара… Барбара… Это святая, сильно почитаемая у нас. От смерти спасает. Между прочим, мою бывшую жену звали тоже Барбара. Она немка была из Мюнхена. Мы познакомились, когда я в Баварию приехал в замок Нойшвайштайн. Я думал, что с этой женщиной я проживу всю свою жизнь, потому что она меня понимает как никто. И все мне прощает. Абсолютно все. Но я ошибся, ковбой. Мы развелись через три года. Я показывал тебе ее портрет? Он у меня здесь, в мастерской.
— Сто раз показывал и рассказывал. Знаю я эту твою историю. Ладно, Савва, мне пора. — Туманов спрятал пистолет в карман, — Каждому свое. Тебе — европейскому светилу живописи — бай-бай пора отправляться, в постель до обеда. Мне на ферму ехать, навоз выгребать. Пьянчуг наших скотников на ударный труд мобилизовывать. Сегодня за мясом оптовики приезжают, бычков надо отобрать.
— Бойня там у вас, мерзость, ковбой…
— Бойни нет, навоз есть. Только успевай убирать. Так что гулять, кроме как ночью, нам некогда.
— Да вы и гулять-то не умеете, — раздался из зала хорошо поставленный командирский баритон пробудившегося от сна отца Феоктиста. — Вот мы в мою пору на флоте гуляли: Я еще времена застал, когда совсем уж на закате развитого социализма офицеры Северного флота могли спокойно позволить себе с пятницы на субботу ночным рейсом махнуть с Мурмана в Питер. Выходные на Невском в ресторане просидеть. Водки столько выпить, что вам, ребята, и во сне не снилось, и потом ночным же рейсом обратно вернуться. Вот я что ломику грешник недостойный. А вы что? Ну? Что вы можете этому противопоставить? Что ваша фантазия бедная может придумать, кроме карт, джипов ваших и вечной бани? Деньг вам, молодым, с неба дождем сыплются, а кишка-то у вас тонка.
— Конечно, куда нам до вас, батя, — хмыкнул Туманов. — Вы, я слыхал, в свое время круто гудели с Хвощевым-старшим и с Михал Петровичем. И здесь, и в Москве.
— В Москву я с ними не ездил никогда. И по клубам не таскался, — отрезал отец Феоктист. — А за распущенный греховный образ жизни всегда порицал сурово: что-что, а уж грешить-то они оба умели с треском. Не то что вы, обалдуи… Ну, за то и поплатились оба. Так поплатились, что… не приведи бог никому. Одним словом, сами выводы из этого делайте.
— За что я люблю тебя, отче, так за этот вечный парадокс в твоих проповедях, — сказал Бранкович. — Я думаю, что иерархи церковные правильно поступили, когда отдали этот приход тебе. Этому дьявольскому месту нужен именно такой пастырь, как ты.
— Что ты знаешь об этом месте, сынок? — вздохнул отец Феоктист — Эх ты, балканский иностранец… Говорил я тебе — глупо строить дачу там, где господь являет грешникам гнев свой…
* * *
Катя проснулась от адского грохота за окном: по дороге мимо дома полз трактор с прицепом. Маленькая терраска, где уложила ее вечером Вера Тихоновна, была залита солнцем. Трактор проехал, и тишина вернулась, через мгновение распавшись на отдельные шорохи и звуки.
В Славянолужье тишина вообще была какой-то особенной и разной. Катя ощутила это впервые еще на ржаном поле во время осмотра места убийства, И прошлым вечером тоже, когда возвращалась с реки. Она закрыла лицо ладонями, пытаясь защититься от прямых жарких лучей. ЧТО ЖЕ ТАКОЕ ОНА ВИДЕЛА ВЧЕРА В ТЕМНОТЕ? БЫЛО ЭТО ИДИ ЭТОГО НЕ БЫЛО?
А тишина июльского утра наполняла дом через открытые окна. Где-то далеко-далеко лаяли деревенские собаки. Звякала колодезная цепь. В лопухах под забором квохтали куры. В саду слышались женские голоса. Катя выглянула в окно: Вера Тихоновна вместе с какой-то женщиной, одетой в желтые шорты и черную майку, собирала с кустов малину. Женщины разговаривали очень оживленно, однако явно старались не шуметь. Катя из окна разглядывала собеседницу Брусникиной — высокая, чрезвычайно худая, загорелая брюнетка, похожая на цыганку.
Пока Катя приводила себя в порядок, голоса плавно обогнули дом (кусты малины росли то тут, то там среди ветвистых яблонь) и перекочевали на хозяйскую террасу. Когда Катя вошла туда, обе женщины уже сидели за столом, на котором вскипал паром электрический самовар. Большое блюдо со спелой малиной потеснило чашки и блюдца. На подоконнике стоял бидон с молоком.
Идиллия…
— Нет, нет и еще раз нет, Галочка, истинные причины кроются не в этом. Просто наше трехмерное сознание не способно охватить все в целом. Мы видим и воспринимаем не все. Реальность, окружающую нас, — да. Но это чисто внешнее нами же самими придуманное ощущение. А физический мир наш на самом деле не что иное, как зеркало. И его глубины от нас скрыты. Великим святым и подвижникам эти таинственные глубины порой открывались. Завеса отдергивалась, и происходил непосредственный контакт или явление — называйте это как угодно. Но даже подвижники, просветленные духом, сначала долго не верили в то, что явления или Контакты с потусторонним — реальность. И только потом, столкнувшись с чем-то мрачным, не поддающимся рациональному объяснению, они пытались проникнуть в его суть с помощью молитвы и веры. — Вера Тихоновна (а это говорила она), увидев стоявшую в дверях террасы Катю, умолкла.
Ее собеседница — а это была не кто иной, как Галина Островская — обернулась.
— Доброе утро, — сказала Катя.
— Доброе, доброе… проснулись? Что-то рано. Ну ничего, даже хорошо. Милости прощу к столу, самовар поспел, — Брусникина засеменила к старенькому холодильнику, открыла его. — Катенька, да вы сколько всего привезли с собой, батюшки-светы…
