— Ну да, но говорил-то он о женщине. Объект, на который во время сеанса была направлена его агрессия, был «Она, Дева… снаряд мучений». А подозревают его в убийствах мальчиков на сексуальной почве.
— А кто этих извращенцев разберет, что у них на уме? Сегодня ему девчонку подавай мучить, завтра мальчика. Что ни говори, а связь вроде бы какая-то есть: всплеск агрессии. Какой цвет любви он тогда избрал? Красный, кровавый? Ну как раз, самое оно.
— Ты знаешь, складывалось впечатление, что он не хотел, сопротивлялся такому выбору.
— Ну, не знаю. Возможно, Колосов тебе не все рассказал, возможно, его подозрения что-то еще имеют под собой. И потом, эта кличка, данная Ишенкову учениками, — перед ними он тоже, оказывается, своих садистских наклонностей не скрывал. Ну и, наконец, новое убийство, дикое по своей сути, происшедшее как раз в тот момент, когда он находился неподалеку и…
— Вчера, когда ты лежала там, на траве у них, — сказала Катя, — он очень странно себя вел. Что-то молол такое… я даже подумала — у него температура.
— Перевозбудился, урод, — Нина презрительно скривила губы, — не на ту, гад такой, напал, я ему покажу убийства детей! А знаешь, странное дело: все, что мы про него узнали, пусть даже это и неправда… В общем, он померк в моих глазах. Ничего, кроме отвращения и неприязни. А ведь почти нравился сначала, а?
Катя задумчиво кивнула: Нина весьма точно выразила и ее собственную мысль.
После завтрака они коротали время в саду, чутко прислушиваясь, не раздастся ли какой подозрительный шум у соседей, где сейчас производились допросы. Но все было тихо. Около половины двенадцатого Нина решила сходить в магазин за хлебом. Катя хотела отправиться вместе с ней, но приятельйида запретила: а вдруг Колосову срочно что-то понадобится? Сиди, жди.
Проводив подругу, Катя бесцельно слонялась по участку. Ей смертельно хотелось знать, что сейчас происходит на даче Чебукиани: там ли еще Колосов и следователь прокуратуры, с кем они беседовали, что узнали? Полуденное солнце припекало. Так и хотелось сбросить сарафан и остаться в купальнике, что Катя и сделала. Безделье и неизвестность крайне угнетали. Катя сходила за корзинкой и начала трудолюбиво собирать с кустов красную смородину: «Желе сварим, Нинке полезны витамины».
Делала она все чисто машинально, мысли ее витали далеко, а руки проворно сновали, обрывая алые спелые грозди. Она приблизилась к сараю. Тут на солнцепеке рос огромный смородиновый куст, похожий на шар. На него она и нацелилась. И вдруг заметила в зелени что-то пестрое. Катя осторожно раздвинула ветки. С той стороны забора на нее, не мигая, смотрел Антоша. Он прижался лицом прямо к деревянным планкам. Во взгляде его не было обычной настороженности, но не было и любопытства. Светлые глаза под белесыми бровями глядели внимательно и холодно. Одет он был в клетчатую рубашку, завязанную на животе узлом, и шорты.
— Привет, — Катя улыбнулась, хотя ей в то утро не очень-то хотелось улыбаться.
— Привет, — он словно ощупывал взглядом ее плечи и грудь, полуприкрытую розовым купальником.
— Что, смородины захотел? На, попробуй. — Она протянула ему сорванную гроздь. Ожидала, что он снова попятится, как зверек. Но мальчик потянулся, просунул между планками забора руку и взял ягоды.
— Хорошо тебе на даче? — спросила Катя.
Он молчал.
— Хочешь номочь мне собрать?
Он кивнул… — Тогда айда, присоединяйся. Тут у тебя вроде дыра в заборе. Сам проломал?
— Нет, она была. Я нашел, — он наклонился и юркнул в кусты.
И вот он уже перед Катей, отряхивает голые коленки от земли и травы.
— Срывай аккуратно, смотри не раздави ягоды.
Мальчик начал рвать смородину сначала нехотя, по одной ягодке. Потом уже целыми горстями. Видимо, ему было смертельно скучно, и он просто не знал, как убить время. Катя чувствовала: вот подходящий момент поговорить с ребенком, спросить его о…
Но она ощущала какую-то необъяснимую скованность и нерешительность, ловя на себе его холодный, недетский, изучающий взгляд.
— С листьями не обрывай. Потом трудно сортировать будет. Дай я покажу, как нужно. — Она придвинулась к нему ближе. — Антоша, что у тебя с рукой такое? С левой? С ладонью?
Он повернул левую руку ладонью вверх. От мизинца к большому пальцу наискось протянулась багровая полузажившая ссадина, точно такая же, как у Смирнова и…
— Где ты так поранился? — тихо спросила Катя. Он молчал.
—Кто это тебе сделал? Кто разрезал тебе руку, Антон?
— Никто. Я сам. Бритвой. Это не больно. — Он вскинул голову, посмотрел Кате прямо в глаза, потом протянул пораненную руку и. потрогал Катины волосы.
— Мягкие. Как у моей матери. Только она их светлым красила.
Катя начала снова собирать ягоды.
— Ты маму, наверное, часто вспоминаешь? — спросила она.
— Нет. Она в земле. Мертвая…
— А ОТЦА… Антоша, ты отца простил?
Он молчал.
— Антон, ответь мне, пожалуйста.
— Нет. НИКОГДА ЕГО НЕ ПРОЩУ.
— Антон, а у Юлии Павловны тебе хорошо?
— Я буду жить с ней. Я решил.
Детский голосок, и взрослый тон, и этот взгляд… у Кати, сжалось сердце.
— Ты в военном городке, в гарнизоне раньше жил, да? Много у тебя там друзей осталось?
Он нехотя кивнул.
— А не хотел бы к ним вернуться?
— Куда? В интернат, что ли?
— Так плохо там было? Конечно, жизнь в интернате не сахар. Антон, а вот расскажи: у вас в гарнизоне своя средняя школа была или вы куда-то в город ездили? — Катя чувствовала: нелепо спрашивать его о таких банальностях. И вообще, учился ли он в школе, судя по его заторможенному виду? Но надо было говорить с ним, не молчать. Он и так все время молчал: один — среди взрослых, зеркало и одновременно жертва их отношений, непонятных, жестоких, а нередко и просто чудовищных — как убийство его матери, как эта вот рассеченная бритвой детская ладонь…
— Сначала в город на нашем автобусе возили. Потом, как на бензин лимит ограничили, военком говорил; буду на БТРе возить — обманул. На рейсовом с пацанами стали ездить — утром и вечером из поселка до города ходил. — Мальчик сорвал гроздь. — Глянь-ка, какая крупная. Варенье будешь варить?
— Хотелось бы. Придешь в гости — пробу снимешь. Как в армии, приезжает полевая кухня, и старшина пробу снимает. — Катя улыбнулась. — Слушай, а может, тебе в Суворовское поступить?
— Туда с четырнадцати берут, я узнавал, — он сплюнул себе под ноги. — Да и не возьмут меня туда.
— Почему?
Его лицо ожесточилось. И Катя тут же перевела разговор на другую тему:
— У тебя какой предмет в школе любимый был? Или не было таких?
