– Задавайте вопросы по одному, – ответил профессор, повязывая на шею салфетку.
Он мигом разделался с половиной омара. От зрелища того, как он вскрывает панцирь, а потом облизывает пальцы, у меня пропал аппетит. Джордж-Харрисон повел себя приличнее: к тому, как он поедал бифштекс, у меня претензий не возникло.
– Вернувшись в Нью-Йорк, – заговорил профессор, – Ханна никому не рассказала о картинах: ни мужу, которому даже не призналась, что побывала во Франции, ни своему галеристу. Для этого имелись веские основания. Но для осуществления ее замысла нужно было найти силы расстаться с одной из оставшихся картин. Она выбрала «Счастливые возможности качелей» Фрагонара, полотно высотой восемьдесят и шириной шестьдесят сантиметров, которое называла просто «Качели». Из всех отцовских картин эта нравилась ей меньше всего, она казалась ей легкомысленной и слишком старомодной. Гловеру она об этом ничего не сказала, потому что в противном случае картину первым делом пришлось бы предложить ему, а он пожелал бы приобрести ее по договорной, а не по аукционной цене. С коллекционера она получила бы вдвое больше, а ее цель состояла в том, чтобы стать обладательницей полумиллиона долларов. По этическим соображениям она исключила из списка потенциальных покупателей клиентов галереи: предлагать картину этим людям было бы нелояльно по отношению как к ним, так и к ее работодателю. Но среди клиентов отца были богатые ньюйоркцы, знакомством с которыми она была обязана только ему. Она договорилась о встрече с семьей Перл и в одно из воскресений, когда Роберт проводил учет товара, продемонстрировала им Фрагонара. Она оставила им картину на несколько дней, а на следующей неделе открыла счет в банке, подделав подпись Роберта, так как в то время замужняя женщина не могла завести счет без согласия супруга. На этот счет были перечислены шестьсот тысяч, умело выторгованные ею за Фрагонара; тубус с остальными восемью картинами она пометила в банковский сейф.
– Что потом? – спросила я, боясь дышать.
– Вскоре после этого она наняла автомобиль с водителем и поехала в Балтимор. Там она выкупила родовой дом Стэнфилдов, расплатившись с банком, в собственность которого он перешел. В один прекрасный день она собиралась преподнести дом Роберту, но не сразу, ведь ему захотелось бы немедленно туда перебраться. Ханна мечтала о квартире с видом на Центральный парк, в ее планы не входило похоронить себя в провинции: ей виделась новая жизнь.
В начале 1948 года Гловер решил переехать в Англию. Ему требовался партнер, который приобрел бы американский филиал. Как честный человек он сообщил об этом Ханне, а та вызвалась выкупить долю в нью-йоркской галерее сама. О таком Гловер мог только мечтать: он полностью ей доверял; правда, ему пришлось бы ссудить ей определенную сумму, которую она постепенно, за несколько лет, вернула бы ему, продавая картины. Он пообещал поразмыслить над ее предложением. Боясь, как бы выгодная сделка не ускользнула из ее рук, Ханна предложила сразу внести пятьдесят тысяч наличными, а остальное возместить в течение двух ближайших лет. Гловер удивился, что у нее нашлось столько денег, но воздержался от комментариев.
В день подписания контракта он пригласил ее на ужин, чтобы отпраздновать заключение сделки. За едой он спросил, не у нее ли семья Перл приобрела Фрагонара, возникшего как из-под земли. Не дожидаясь ее ответа, он шутливо напомнил ей главное правило их профессии: рынок произведений искусства – тесный мирок, где все друг друга знают.
Гловер собрался и уехал в Лондон. Прошло несколько месяцев. Как-то раз, не без умысла выбрав день, Ханна пригласила Роберта в галерею. Витрина был затянута брезентом. «Не знал, что у вас ремонт, ты мне никогда ничего не рассказываешь», – упрекнул он жену. Но Ханна была так счастлива, так весела, что он не решился продолжать. Ханна сунула в руки мужу край шнура, свисавшего с края брезента, и попросила дернуть изо всех сил. Занавес упал, и взору Роберта открылись имена новых хозяев галереи. Теперь она называлась «Стэнфилд и Гловер».
– Как Роберт к этому отнесся? – спросил Джордж-Харрисон.
– Он толком не понимал, чем занимается его жена, но, увидев свою фамилию, начертанную золотыми буквами на стекле, он представил себе, чего это стоило Ханне, и испытал потрясение. То воскресенье стало одним из чудеснейших моментов его жизни. Прошло ровно четыре года с тех пор, как они спустились по сходням судна, доставившего их из Танжера в Нью-Йорк.
– Он мог предложить жене, чтобы в названии галереи фигурировала ее девичья фамилия, – заявила я. – Если бы не наследство Сэма, она не смогла бы приобрести долю.
– Этого Роберт не знал. И вообще, великодушие – это умение ценить то, что вам преподносят. Тем не менее он об этом обмолвился, но в ответ услышал, что она хочет самостоятельности, желает сама добиться успеха. Голдштейн – это ее прошлое, Стэнфилд – будущее.
– Что было дальше?
– Сначала я загляну в десертное меню, мне очень рекомендовали здешнее шоколадное суфле. К нему подойдет хорошее сладкое вино. Надеюсь, я не очень размахнулся? Когда столько говоришь, пересыхает во рту.
Джордж-Харрисон подозвал сомелье, я – официанта. Добившись своего, Шейлок продолжил рассказ:
– В Нью-Йорке галерея «Стэнфилд и Гловер» работала более успешно, чем в Лондоне. Английская экономика с трудом восстанавливалась после войны. В конце 1948 года Ханна и Роберт поселились на верхнем этаже дома на углу 77-й улицы и Пятой авеню. Ханна долго мечтала о виде на Центральный парк и теперь не просто добилась своего, но и свила гнездышко на самой престижной стороне парка. Верхний Ист-Сайд ценится выше Верхнего Вест-Сайда: кто их разберет, этих снобов! Ханна уже считала себя счастливейшей из женщин, но жизнь быстро спустила ее с небес землю. Дела Роберта тоже стремительно шли в гору. У него уже работали филиалы в Вашингтоне и Бостоне, он готовился открыть еще один в Лос-Анджелесе. Ханна редко видела мужа и коротала почти все вечера одна в огромной квартире. Вид, о котором она так мечтала, с наступлением вечера превращался в черную кляксу. Их браку угрожала опасность, а ведь она искренне любила Роберта. Она поняла, что спасти их семью может только коренная перемена в жизни – рождение ребенка.
– Я думала, она бесплодна…
– Она тоже так думала, но деньги могут решить и эту проблему. В июле 1949 года, в пятую годовщины их прибытия в Нью-Йорк, Ханна вручила мужу документ о праве собственности на дом в Балтиморе и предложила туда переехать. Он бы мог рассердиться, что она выкупила дом тайно, но Ханна отдала ему ключи от дома Стэнфилдов, осуществив его мечту, о которой он старался забыть, и он увидел в этом поступке только свидетельство истинной любви. Пока дом приводили в порядок, оба старались устроить свои дела так, чтобы ими можно было управлять из Балтимора. До Нью-Йорка оттуда было всего два с половиной часа на машине. Ханна наняла в галерею достаточно людей, чтобы расстояние не стало помехой. Она оставила за собой только основные контракты, а они с некоторых пор и так подписывались не в городе, на крупных аукционах. В 1950 году, когда в замке появилась ваша мать, Салли-Энн, Гловер заболел раком поджелудочной железы: его дни были сочтены. Он позвонил Ханне и попросил ее поскорее к нему приехать, ничего не сообщив о своем состоянии. Как только она прилетала в Лондон, он сказал ей, что решил уйти на покой, и предложил полностью выкупить бизнес. Цену он запросил более чем умеренную, так что Ханна сначала даже хотела отказаться: одна только коллекция живописи Гловера стоила вдвое больше. Но он напомнил ей второе главное правило профессии: произведение искусства стоит столько, сколько за него готов заплатить покупатель. Он понимал, что филиал в Европе станет для Ханны источником лишних хлопот, тем более что теперь она стала матерью и перебралась в Балтимор. Само помещение галереи особого значения не имело, к тому же он его арендовал. Поэтому он предложил ей спуститься в его хранилище и назначить цену на каждую картину, которая там находилась. Они партнеры, напомнил он ей, она и так наполовину владелица всех этих произведений искусства.
