Я старшая сестра – и что с того? Меня уже не впервые за этот день щелкнули по носу, но я научилась молчать.
– Пока я буду успокаивать папу, ты, старушка, отыщешь сокровище, чем бы оно ни было. Не верю, чтобы мама проявила такое простодушие и отказалась от своей доли. Я тоже мечтаю поселиться в Лондоне, и необязательно у Фреда, ты же меня понимаешь? Очень на тебя рассчитываю. Принимайся за дело. И не забывай держать меня в курсе.
– Где твое «пожалуйста»? «Пожалуйста, Элби, не забывай мне звонить и держать меня в курсе», – ехидно напомнила я.
– Как у тебя дела с твоим «битлом»? – последовал вопрос.
– Никак.
– Смотри, вдруг он трется у тебя под боком, чтобы отнять у тебя клад? У нас нет доказательств, что не он все это устроил с корыстной целью.
– Мэгги, что ты несешь?
– Если я в чем-то и разбираюсь, так это в мужчинах. До завтра!
Короткие гудки.
Теперь я знала, что принадлежу к семейке, о которой мне почти ничего не было и никогда не будет известно. Из уважения к матери я не стану разыскивать место упокоения деда и бабки. Что толку, если я потревожу их прах? Предам мать, и только. Но если она отказалась от девичьей фамилии и назвалась Голдштейн в честь своего деда Сэма, то из этого следовало, что тот был достойным человеком, и мне уже не терпелось о нем хоть что-то разузнать. Ну и о Стэнфилдах тоже, если честно.
Джордж-Харрисон ждал меня в пикапе. Я направилась к нему. Он встретил меня вопросительным жестом – ну как, мол, помирилась с папой? Что бы ни говорила Мэгги, я отметала даже мысль о том, что Джордж-Харрисон – коварный аноним.
– Все в порядке? – спросил он, наклоняясь и распахивая мне дверцу.
– Во всяком случае, завтра будет лучше.
– Отлично. Куда едем теперь?
Я чувствовала себя виноватой: мое расследование продвигалось семимильными шагами, тогда как его буксовало. Я стала извиняться.
– Да бросьте вы! Я так давно жду, что лишняя неделя, месяц, даже год ничего не значат. Возможно, я навсегда останусь в неведении.
– Не отчаивайтесь, мы его найдем, обещаю.
– Там видно будет. Пока я знаю только одного человека, у которого можно получить хоть какие-то сведения. Завтра утром мы снова примемся за профессора Шейлока.
Старый пикап, стоящий у тротуара в Балтиморе, – наверное, одно из наименее романтичных мест на свете, тем не менее, наверняка под наплывом противоречивых чувств, именно там я вдруг поцеловала Джорджа-Харрисона.
Поцелуй вышел долгий и пылкий, настолько, чтобы оба мы забыли, где находимся. В этом поцелуе было столько незабываемой нежности, словно он был у нас далеко не первым, столько понимания и непосредственности, словно мы были давным-давно знакомы.
– Не знаю, что на меня нашло, – пробормотала я, багровая от смущения.
Джордж-Харрисон завел мотор. Мы тронулись с места и долго ехали молча, переплетя пальцы.
32
Элинор-Ригби
Октябрь 2016 г., Балтимор
Конец дня, как ни странно, не принес ничего нового, а стал скорее отступлением на прежние позиции. Джордж-Харрисон вел себя так, как будто между нами ничего не произошло. За столом я была так молчалива, что ему пришлось отдуваться за обоих. Из-за отсутствия иных тем он стал рассказывать о своей матери. Она вызывала у него безмерное восхищение: всю жизнь была свободным человеком, никогда не изменявшим своим убеждениям.
– Ей было свойственно вступаться за всех обиженных, вплоть до неодушевленных, даже в самых безнадежных ситуациях. – В его тоне звучала гордость. – Признаться, порой она перегибала палку. Когда я открыл собственную мастерскую, она заставила меня отложить деньги на посадку новых деревьев взамен тех, которые я погублю. Это, конечно, перебор, прореживать лес необходимо для его сохранения, но против этого довода у нее всегда был свой: варварская вырубка амазонских джунглей.
Охрана природы на всей планете, защита детства, борьба с социальным неравенством, тиранией и ханжеством, крестовый поход за свободу и толерантность… Ей до всего было дело, но ее коньком была коррупция. Она люто ненавидела всех тех, кто в стремлении к власти и деньгам теряет человеческий облик. Сколько раз я наблюдал, как она кипит от возмущения, читая газеты! Помню ее последнюю вспышку гнева перед тем, как она стала заговариваться. «Каждый день дети умирают под бомбами, от голода, от изнурения и непосильного труда в жутких условиях, и при этом люди выходят на демонстрации против влюбленных, потому что те, видите ли, принадлежат к одному полу. Ну и лицемеры!» Не точно, но она сказала примерно так. Другой ее излюбленной темой была предвзятость правосудия. «Попробуй не заплатить штраф, и у тебя отнимут машину, а тех, кто запросто запускает руку в государственную казну, без зазрения совести выписывает себе умопомрачительные премиальные, мошенничает, набивая карманы, всего лишь снисходительно похлопывают по плечу, и всем все равно!» Иногда я думаю, не из-за этих ли вспышек гнева она в конце концов лишилась рассудка.
Не сказать, что мне наскучили его разговоры, но никогда еще вечер не тянулся так долго. Я надеялась, что он обойдется без десерта, но где там, у него разыгрался волчий аппетит. Я уже завидовала официантке, сновавшей между столами: вот бы поменяться с ней местами! Потом догадалась отпроситься в туалет, чтобы отдохнуть от его общества. Вернувшись, обнаружила, что он уже расплатился и ждет меня, чтобы уйти.
Мы прогулялись до отеля. Выйдя из лифта, он сказал:
– Я прекрасно провел вечер, в отличие от вас. Мне стыдно, кажется, я слишком разболтался. До завтра.
И он оставил меня в коридоре одну. Никакой бушующий вулкан не мог бы со мной сравниться! Я была готова провалиться сквозь пол и рухнуть на нижний этаж. С меня сталось бы подбежать к его двери и забарабанить в нее кулаками, а когда он высунется, спросить, не заметил ли он, случайно, что мой язык побывал у него во рту. Но меня останавливало то, что он все ясно дал понять. С завтрашнего дня я последую его примеру и поведу себя так, словно ничего не произошло.
Спала я плохо, все время прокручивала в голове разговор с отцом. Под утро мне приснился кошмар. Я в роскошном доме Стэнфилдов. Стены внизу обиты деревянными панелями, вверху расшитая золотыми цветами шелковая обивка, полы мраморные, люстры хрустальные. Вижу свое отражение в зеркале: я служанка. На мне полосатая кофточка, на талии ремешок, на рыжих волосах кружевной платок, в руках тяжелый поднос, я неуклюже вползаю с ним в столовую. За огромным столом из красного дерева, на его противоположных концах, восседают Ханна и Роберт Стэнфилд. Между ними высятся серебряные канделябры, громоздится дорогая посуда, мерцают приборы. Моя мать, еще ребенок, сидит, выпрямив спину. Напротив сидит улыбчивый старик. Я приближаюсь к хозяйке, та говорит, что я наклонила поднос и что если я испачкаю персидский ковер, то она вычтет из моего жалованья расходы на его чистку. Потом властным жестом велит мне обслужить остальных. Дедушка подмигивает мне, я подхожу к матери, и она ставит мне подножку. Я растягиваюсь на полу, все за столом хохочут.
