– Думаете, он покушается на сокровище? У меня не создалось впечатления, что его интересуют деньги. Костюм его знавал лучшие времена, не говоря уж о шевелюре…
– Для человека, обуреваемого истинной страстью, деньги не главное. Недаром профессор кичится членством в обществе охраны исторического достояния, или как там оно называется. Возможно, был похищен предмет колоссальной исторической ценности, и он считает своей миссией его найти.
– Браво, из вас получился бы прекрасный журналист-расследователь!
– Это, случайно, не комплимент?
Ирония во взгляде делала его невероятно привлекательным. И, честно говоря, уже не в первый раз. Мне захотелось его поцеловать, но я сдержалась.
Меня преследовала грозная тень Мэгги, только я не доверяла уже не Джорджу-Харрисону, а самой себе. Я не знала, куда меня заведет это приключение, каким будет его завершение. Я прилетела в Балтимор на короткий срок, редакция не позволит, чтобы я здесь долго прохлаждалась. Завести роман с Джорджем-Харрисоном, пусть даже мимолетный, – значит, все только осложнить.
– О чем думаете? – поинтересовался он.
– Ни о чем, просто недоумеваю, чего ради вы остановились у полицейского участка.
– Сейчас вы помашете своим журналистским удостоверением и очаруете копа, он нас примет с распростертыми объятиями и откроет нам полицейский архив. Если повезет, мы познакомимся с заявлением о краже, а главное, с описанием того, что пропало.
– А если коп окажется женщиной?
– Тогда этим займусь я.
– Я уже видела вас в деле, для человека, заявляющего, что он не умеет обращаться с женщинами, вы действуете удивительно ловко.
28
Салли-Энн
Октябрь 1980 г., Балтимор
Войдя в лофт, Салли-Энн остолбенела. Дорожка из мерцающих огоньков – маленьких свечек в стаканчиках – вела в спальню. Она закатила глаза и вздохнула: Мэй трогательно романтична. Салли-Энн усматривала в этих знаках внимания докучливое принуждение к счастью, избыток сентиментальности, которая ей претила. И тут она заметила, что пол усеян стеклянными осколками. Она осторожно прошла в спальню, стараясь не пораниться, и толкнула дверь.
Мэй сидела по-турецки на кровати. На коленях была разложена газета, по щекам растеклись черные ручейки туши.
– Я так тебе доверяла! Как ты могла так со мной поступить? – проговорила она не то с вызовом, не то с тоской.
Салли-Энн догадалась, что Мэй узнала об отказе в кредите и роли Ханны в этом деле. Салли-Энн никому не говорила о случившемся не потому, что была слишком горда или слишком лжива: она мечтала о мести, то есть о публикации по крайней мере первого номера «Индепендент». После этого она сообщила бы сотрудникам, что первый номер станет последним и что все они отныне безработные. Ставить людей перед фактом не очень-то красиво, но в гневе не думаешь о приличиях.
– Ты перебила посуду от злости?
– Хотела успокоиться, но не вышло.
– Ты все узнала от Эдварда?
– Твой брат слишком труслив, он просто подонок.
– Ты не сообщила мне ничего нового, – заметила Салли-Энн, подходя к кровати.
Присев рядом с Мэй и глядя на ее грудь, обтянутую футболкой, она почувствовала прилив желания – наверное, от почти осязаемого напряжения, висевшего в воздухе.
– Почему ты ничего не сказала мне? – спросила Мэй.
– Хотела тебя защитить.
– От чего – от унижения? Или ты хотела доказать, что не напрасно меня предостерегала? Тщеславие делает тебя настолько жестокой? Ты его презираешь, так почему решила защищать его мне во вред?
Засомневавшись в правильности своих догадок, Салли-Энн убрала с колен Мэй «Балтимор сан» и погладила ее колено:
– Ты, собственно, о чем?
– Прошу тебя, хватит врать. Ты и так натворила дел, не делай из меня дуру! – взмолилась Мэй.
– Хочешь правду? У нас осталось денег только на бумагу и на типографию, а на аренду и на зарплаты уже ничего нет, потому я и молчала. Ты, с твоей честностью, не позволила бы мне тянуть до последнего и уже всех распустила бы. К тому же забавы с моим братцем делали тебя такой счастливой, я не хотела портить тебе жизнь, хотя он меня бесит. Я была неправа, прости, только умоляю, давай останемся заодно до конца этой истории! Мы обязаны выпустить первый номер. Не сможешь меня просить – разойдемся в разные стороны, как только он выйдет в свет.
Мэй резко выпрямилась и вытаращила глаза:
– Теперь уже мне интересно, о чем, собственно, ты…
Они уставились друг на друга с недоверием и непониманием. Салли-Энн первой перешла в наступление:
– О последнем по времени подвохе, устроенном моей мамочкой: она сделала так, чтобы нам отказали в кредите. О чем еще мне говорить? Мы по уши в долгах, и чек, который она швырнула мне в лицо, беде не поможет. Напрасно ты колотила посуду, нам будет нечем ее заменить. Это все, у меня нет от тебя других секретов.
Мэй подняла с пола «Балтимор сан» и протянула Салли-Энн, показывая пальцем обведенное карандашом место: «На бале-маскараде, который состоится в замке Роберта Стэнфилда и его жены Ханны в конце месяца, будет отпразднована помолвка их сына Эдварда и мисс Дженнифер Циммер, дочери и единственной наследницы Фицджеральда и Кэрол Циммеров, владельцев банка, носящего их имя».
– Меня не пригласили, – поперхнувшись, с трудом проговорила Салли-Энн. – Никто не сообщил мне о помолвке родного брата! Ты узнала об этом из газеты? – удрученно спросила она, обнимая Мэй. – Клянусь, я ничего не знала!
Мэй тоскливо подвывала, прижавшись щекой к ее щеке.
– Не знаю, кого из нас унизили больше – тебя или меня, – продолжала Салли-Энн.
– Меня вышвырнули, как жалкую шлюху!
Мэй встала и поманила Салли-Энн пальцем. Из двери спальни можно было любоваться фарфоровой посудой, отражавшей мерцание свечей.
– Я приготовила твоему брату ужин. Трижды ему звонила, и трижды ваш дворецкий отвечал мне, что у мистера Эдварда встреча, и обещал передать ему то, что я сказала. Я ждала его, читая газету. Из нее и узнала, что он не придет. Ты можешь себе представить такую жестокость? Думаю, его трусость злит меня еще сильнее, чем вранье. Затащил меня на свой остров, клялся в любви! Какая же я дура! Не смей напоминать, что ты меня предупреждала.
– Все еще хуже, чем ты думаешь. Тут не просто трусость, тут заговор моей матери и брата. Ты от меня отдалялась, а они тем временем воткнули мне нож в спину. Дочь ударили в спину, потом тебя – прямо в сердце.
Мысли о пагубном влиянии Ханны Стэнфилд погрузили обеих в молчание.
– Давай-ка сядем, – наконец заговорила Мэй. – Я приготовила вкусный ужин и накрыла свой письменный стол.
Они взяли табуретки и уселись друг против друга.
