– Раз упомянутая моей матерью драма – это не я, – начал он, пряча улыбку, – то что она могла иметь в виду? Ваша мать когда-нибудь упоминала…
– Она не распространялась об этом периоде своей жизни, а мы не задавали ей вопросов, потому что щадили ее: она была сиротой, и мы знали, что в прошлом ей пришлось несладко. Если честно, с нашей стороны это была не столько деликатность, сколько страх.
– Чего вы боялись?
– Отдернуть занавес и обнаружить, что сцена занята не только нами.
– Какая еще сцена?
– Та, на которой мы росли. А вы знаете что-нибудь о прошлом своей матери?
– Она родилась в Оклахоме, ее отец был механиком, мать домохозяйкой. Мой дед был человек неотесанный, скупой на проявление чувств. Мама мне рассказывала, что он никогда не брал ее на руки, не целовал: отговаривался тем, что у него руки в смазке и он боится ее испачкать. Жизнь в Оклахоме была еще суровее, чем он сам, и вообще, думаю, в те времена родители не умели проявлять свои чувства. Она сбежала из дому совсем юной. Добралась до Нью-Йорка. Голова у нее была полна идей, почерпнутых из книжек, которые она читала в детстве и юности. Она устроилась секретарем в издательство. По вечерам готовилась к занятиям, потому что одновременно училась журналистике в Нью-Йоркском университете. Потом разослала свое резюме во все газеты Восточного побережья и была принята в одну из них, в архив. Когда родился я, она уехала из Штатов и поселилась в Монреале.
– Вы знали, что в конце семидесятых годов она жила в Балтиморе?
– Нет, не знал. Я слышал от нее только о Нью-Йорке. Стоило мне заговорить о том времени, когда она ждала меня, как она закрывалась, словно устрица, мы даже ссорились из-за этого. Зачем вы сюда приехали? Что ищете?
– Сама не знаю, примчалась сюда, и всё.
– Вас привлекает сокровище, клад?
– О его существовании я узнала только на борту самолета. Знаю, в это трудно поверить, но я нашла письмо вашей матери в кармане своего пальто, только когда проходила контроль в аэропорту.
– В таком случае вам придется вернуться, потому что аноним, как вы его называете, должен находиться в Англии, раз он проделал с вами этот трюк.
– А что ищете вы?
– Я вам уже говорил: своего отца.
– Где хранятся письма моей матери?
– Понятия не имею. Не знаю даже, сохранились ли они. Вы хотите вернуть мне письма моей матери?
– Я не знаю, где они находятся и существуют ли вообще. А еще я не знаю, что нам теперь делать.
Мы оба надолго замолчали, глядя каждый в свою тарелку. Джордж-Харрисон попросил подождать его и убежал. Я видела через стекло витрины, как он открывает дверцу своего пикапа. Если бы он не оставил на спинке стула свою куртку, то я бы решила, что он сейчас укатит – только его и видели. Вернувшись, он подсел ко мне и положил на стол фотографию из кафе «Сейлорс».
– Хозяин кафе не знает историю фотографий, которые висят на стенах. Они там уже были, когда он его купил. Кухню с тех пор переоборудовали, но с обеденным залом ничего не делали, разве что разок перекрасили.
– Грандиозный прорыв!
Джордж-Харрисон показал мне еще две фотографии.
– Они сделаны в тот же вечер. На них хорошо видны лица еще двух людей.
– Как вы умудрились их стащить? Я ничего не заметила.
– Какие подозрения! Вчера вечером я туда вернулся. Не знаю, как вам, а мне не спалось. Хозяин уже закрывал свое заведение, но я объяснил ему, что на фотографии моя мать.
– После чего он снял ее и просто презентовал вам, а вместе с ней еще две, просто так, из расположения к вам? Вы неотразимы!
– Благодарю за комплимент. Я предложил ему двадцать долларов, и за эту сумму он охотно с ними расстался. Все равно зимой он планировал ремонтировать зал. Как, говорите, называлась их газета?
– «Индепендент».
– В таком случае мы на верном пути. Если она издавалась в Балтиморе, то мы обязательно найдем ее следы.
– Я уже искала в интернете и ничего не нашла.
– Должно существовать специальное место, какой-то архив, где собирают старые газеты. Вы же репортер, вам ли этого не знать!
Я тут же подумала о Мишеле.
– Муниципальная библиотека! Если сохранился хотя бы один экземпляр, там мы его обязательно отыщем. Рамка – кладезь информации!
– Что за рамка?
– Это такая вставка на газетной странице с выходными данными и перечислением членов редколлегии.
Мы снова сели в пикап Джорджа-Харрисона. Он ждал, пока я скажу, куда ехать.
– Кафедрал-стрит, четыреста, – сказала я, найдя в айфоне адрес.
– Можно поинтересоваться, что так внезапно и радикально улучшило вам настроение?
– В библиотеке, куда мы едем, хранится коллекция первых экземпляров книг, пожертвованная семьей Эдгара По.
– Это хорошая новость?
– Вам от нее никакого толку, а я в восторге. Едем!
Мы пристали к библиотекарше, но бедняжка никак не могла помочь нам разобраться во всей этой путанице книг и документов. Я посмотрела на часы. В Кройдоне было три часа дня. Я вспомнила, что один человек может нам помочь.
Дисциплинированная Вера оказалась на месте и сразу ответила на звонок. Выслушав меня, она предложила сходить за Мишелем. Но мне была нужна она сама. Ей польстило, когда я попросила рассказать, как устроены архивы таких же, как у нее, библиотек, только немного побольше. Я уточнила, что ищу экземпляр еженедельного издания, выходившего в конце 70-х годов.
– Вам нужен отдел микрофиш, – уверенно сказала она. – В те времена газеты сохраняли этим способом.
Будь она рядом, я бы на радостях бросилась ей на шею.
– Вы уверены, что не хотите, чтобы я позвала Мишеля? Он был бы счастлив с вами поговорить. Он сейчас тут, рядом, не вешайте трубку.
Я услышала шепот, потом в трубке раздался голос моего брата:
– Ты ничего мне не сообщила, но я знал, что ты долетела успешно. Я изучал информацию, после твоего отлета не разбился ни один самолет.
– Неплохой способ проверить, жива ли я. Я несколько раз тебе звонила, ты не отвечал.
– Это логично. Здесь мобильные телефоны запрещены, а дома я свой выключаю.
Мне хотелось поболтать с братом наедине, поэтому я отошла от Джорджа-Харрисона, чтобы он не слышал наш разговор.
– Мишель, я прочла письмо, адресованное нашей маме.
– Не хочу, чтобы ты обсуждала его со мной, мы договорились.
– Я не собираюсь нарушать наш договор, но ты говорил мне о шкатулке, где лежат другие письма.
– Всего их тридцать.
– Если не хочешь мне их прочесть, то, может, перешлешь сюда?
