– Нет человеку покоя ни на этом, ни на том свете! – пробормотал он. – Как будто мало над ними поиздевались.
Печорин равнодушно проигнорировал эту реплику. Его интересовали трупы. Он верил, что мертвецы способны многое рассказать внимательному «слушателю».
Задержав дыхание, Григорий Александрович заглянул в рот первой жертве, затем – второй. Как он и думал, языки были сморщены и черны – словно иссушены продолжительным отсутствием влаги. Такое, наверное, часто можно увидеть в пустыне – у тех, кто заблудился там и погиб, не добравшись до колодца, – но не в Пятигорске, где вода бьет из земли буквально на каждом шагу. По какой причине подобное могло случиться с женщинами здесь?
Печорин осмотрелся в поисках журнала вскрытия. В углу стояло небольшое старое бюро, и Григорий Александрович подошел к нему. Выдвинув верхний ящик, он обнаружил кучу сломанных гусиных перьев. В другом лежали потрепанные книги по медицине.
Журнал нашелся в третьем. Печорин присел на стул и пролистал страницы до последних записей.
Большую часть того, о чем счел необходимым упомянуть доктор, он не понимал, но кое-что заинтересовало его: «Отвердение тела наступает обычно в течение трех суток в зависимости от разных условий. Однако труп Кулебкиной, доставленный в морг всего спустя несколько часов после смерти, был уже полностью окоченевшим. Затем ткани начали размягчаться, суставам возвращалась гибкость. К вечеру тело стало дряблым и рыхлым, после чего процесс отвердения возобновился. За два часа до повторного окоченения я случайно обнаружил, что глазные яблоки и язык почернели и выглядят так, словно лишились всей влаги. Органы эти походят на сухофрукты и вид имеют отвратительный и жуткий». Последние слова доктор зачеркнул, должно быть, устыдившись собственной впечатлительности.
Примерно такая же запись была сделана при вскрытии Асминцевой. Вернер не комментировал, по каким причинам окоченение приобрело столь необычный характер – лишь выражал недоумение.
Григорий Александрович закрыл журнал и убрал его на место.
– Я закончил, – кивнул он сторожу. – Скажите доктору, если увидите его, что меня посетила неожиданно одна идея, и я пришел, чтобы ее проверить, но ничего не нашел.
– Ладно, – буркнул тот, вставая, чтобы укрыть трупы простынями. – Увидишь его. Он тут и не появляется.
Это Григория Александровича вполне устраивало. Перед уходом он в последний раз взглянул на тела. Почему-то ему показалось вдруг, что они походят на пустые оболочки – словно вместе с жизнью из них улетучилось еще что-то… По спине пробежали мурашки.
«Вот ведь проклятая впечатлительность!» – подумал с досадой Печорин и решительно отвернулся.
Когда он вышел на улицу, то первым делом глубоко вдохнул теплый свежий воздух. Его потряс разительный контраст между жизнью и смертью: моргом и Пятигорском, усыпанным цветами, зеленью и залитым солнечными бликами. С другой стороны, разве не является цветущий сад, полный ароматов персиков и вишни, кладбищем для тысяч насекомых и десятков пресмыкающихся, птиц и земноводных? Разве не преют их тела во влажной почве, чтобы напоить корни растений и превратиться в благоухающие лепестки?
Григорий Александрович достал часы и отщелкнул крышку. Пожалуй, времени как раз хватит, чтобы зайти домой переодеться, сходить поужинать и затем привести себя в порядок перед балом.
Он зашагал по улице, глядя по сторонам, чтобы рассеять картины, виденные в морге, но вид изрубленных тел еще долго преследовал его. Только за ужином Григорий Александрович позабыл о них и сосредоточился на телятине и шампанском.
Было заметно, что ресторацию уже начали готовить к предстоящему балу: мебель расставили иначе, и повсюду ходили половые с ведрами и швабрами. Обедающие относились к этому снисходительно, понимая, что времени до девяти осталось не так уж много, а успеть нужно изрядно. Впрочем, в Москве или Петербурге подобного, конечно, увидеть было нельзя. Там ресторацию закрыли бы сразу после обеда, и никто в нее уже до самого вечера не попал бы. Григорию Александровичу нравилась бесцеремонность Пятигорска. Даже в этом было нечто экзотическое. Ему вообще нравилось все, что не походило на его прежнюю жизнь.
Глава 7,
в которой танцуют и обсуждают гальванизм
Григорий Александрович прибыл в ресторацию к девяти. Гостей было множество – съехалось почти все водяное общество. На улице запалили смоляные факелы, которые бросали на стены и аккуратно постриженные кипарисы оранжевые отсветы. Пахло горящим деревом и дымом, но ветер быстро уносил его прочь, так что дышать было легко и приятно.
Княгиня с дочерью явились в числе последних. Печорин заметил завистливые взгляды, которые бросали некоторые дамы вслед маленькой княжне. Она их заслуживала, ибо оделась с безупречным вкусом.
Грушницкий стоял в толпе под окном, прижав лицо к стеклу и не спуская глаз со своей богини. Княжна, проходя мимо, едва кивнула ему, но он просиял, как солнце.
Веры на балу, к удовольствию Печорина, не оказалось. При ней было бы затруднительно волочиться за княжной. Хоть это и входило в их план, женская ревность непредсказуема.
К удивлению Печорина, к Лиговским подошел адъютант Скворцова, и, судя по разговору, он был хорошо знаком с обеими дамами. Григорий Александрович пожалел, что на балу отсутствовал Вернер – доктор, кажется, знал все и обо всех. Пришлось выйти наружу, чтобы отыскать Грушницкого и спросить про Карского.
– Как? – удивился тот. – Ты не знаешь? Да ведь они с Лиговскими родственники. Правда, дальние. Не правда ли, Мэри очаровательна?
– Совершенно бесподобна, – заверил его Григорий Александрович. – Горячо одобряю твой выбор.
Он вернулся в зал и отыскал глазами Карского. Тот по-прежнему говорил с Лиговскими. Печорин припомнил, что, кажется, Вера упоминала его фамилию когда-то давно – оттого она и показалась ему знакомой еще раньше, на плацу, где Вернер демонстрировал свое искусство владения эспадроном. Значит, адъютант приходится Вере родственником и через ее брак познакомился с Лиговскими.
Танцы начались полькой, затем сыграли вальс. Шпоры зазвенели, фалды поднялись и закружились.
Григорий Александрович стоял позади толстой дамы, осененной розовыми перьями. Пышность ее платья напоминала времена фижм, а пестрота негладкой кожи – счастливую эпоху мушек из черной тафты. Самая большая бородавка на ее шее прикрыта была фермуаром.
Она говорила своему кавалеру, драгунскому капитану, которого Печорин видел за игровым столом у Раевича (кажется, он входил в число приятелей москвича, которых тот привез с собой):
– Эта княжна Лиговская – несносная девчонка! Вообразите, толкнула меня и не извинилась, да еще обернулась и посмотрела на меня в лорнет! И чем она гордится? Я слыхала, ее семья попала в денежные затруднения, и вроде мать даже у кого-то из московских одалживалась. Но это секрет, разумеется.
