Возвращался Григорий Александрович пустыми переулками. Месяц, полный и красный, как зарево пожара, виднелся из-за зубчатого горизонта домов, звезды спокойно сияли на темно-голубом своде. Но теперь пейзаж не казался мирным. Он тоже был маской, вернее, ширмой, задником сцены – как внешность Раевича, скрывавшая нечто неприятное и страшное.
Погруженный в мысли о происшествии, свидетелем которого стал, Григорий Александрович едва не упал, наткнувшись на что-то толстое и мягкое, но, по-видимому, неживое. Наклонившись, он увидел в свете месяца разрубленную пополам свинью. Ее маленькие глазки были выпучены и уже стекленели, толстый язык вывалился из пасти и свесился. Зрелище было довольно омерзительное. Григорию Александровичу вспомнилась демонстрация, устроенная на плацу Вернером: тот разрубил чучело, а убийца схожим образом разделывался с девушками. Не пришло ли душегубу в голову потренироваться на свинье?
Едва Печорин успел осмотреть мертвое животное, как услышал шум шагов: два казака бежали по переулку. Один подошел к Печорину и спросил, не видел ли он пьяного казака, который гнался за свиньей. Григорий Александрович ответил отрицательно и указал на несчастное животное.
– Вот разбойник! – сказал второй казак. – Как напьется чихиря
[3], так и пойдет крошить все подряд. Пойдем за ним, Еремеич, надо его связать, а то не было бы беды.
Они удалились, а Григорий Александрович продолжал путь с большей осторожностью и через некоторое время вышел на площадь, где находился колодец. Освещенный месяцем, он отбрасывал короткую тень на утоптанную ногами отдыхающих землю. Кувшин и кружки, поставленные на бортик, выглядели весьма живописно. Всегда многолюдное днем, сейчас это место казалось особенно пустынно.
Печорин замедлил шаг и решил выпить стакан-другой. Он подошел к колодцу и положил ладони на шершавые камни. Все дышало покоем. Григорий Александрович наклонился над краем и заглянул внутрь колодца. Он был глубок, так что дно скрывалось в темноте, и даже месяц со звездами не отражались в неподвижной воде. Навстречу Печорину поднимался прохладный влажный воздух с характерным запахом серы.
Григорий Александрович отодвинулся и взял кувшин. В нем оставалось немного воды. Он выплеснул ее на землю и набрал из колодца новой. Наполнив оловянную кружку, сделал несколько глотков.
Утолив жажду, Печорин медленно обошел вокруг колодца, вспоминая недавнюю сцену в доме Раевича. Что, если бы пистолет не дал осечки? Вулич сейчас был бы мертв – это несомненно. Мог ли серб подстроить что-нибудь с оружием, пока нес его из прихожей? Вполне. Если, конечно, подготовился к пари заранее. Но откуда ему было знать, что разговор зайдет о предопределении? Григорий Александрович представил, что испытать судьбу сходным образом пришлось бы ему. «Хватило бы мне духу спустить курок?» – спросил он себя, задрав голову и глядя на застывший в черном небе месяц.
Издалека послышались хриплые крики и смех. Забренчала расстроенная гитара. Какая-то компания загуляла и решила совершить прогулку по городу. Встречаться с подвыпившими отдыхающими Печорин не хотел, так что решительно зашагал в сторону своего дома.
Вспомнилось искаженное судорогой лицо Раевича, превратившееся на мгновение в морду хищного зверя. Как такое могло произойти? Вероятно, просто показалось. Но иллюзия была настолько реальна, что в ту секунду у Печорина не возникло сомнений в увиденном: московский франт стал чудовищем, нетерпеливо ждущим, когда пуля пробьет сердце поручика Вулича.
Разные мысли крутились в голове Григория Александровича, пока он шагал в темноте по улицам Пятигорска. Дело, порученное ему градоначальником, могло стать самым интересным приключением в его жизни – если, конечно, развязка не окажется неожиданно банальной. А Печорин по собственному опыту знал, что такое часто случается с историями, слишком сильно увлекающими воображение в первые минуты.
Взять хотя бы ту давешнюю историю с Бэлой…
В ранней молодости, с той минуты, когда Григорий Александрович вышел из-под опеки родных, он стал наслаждаться всеми удовольствиями, которые можно достать за деньги, и, разумеется, вскоре они ему опротивели. Потом он пустился в большой свет, и со временем общество ему также надоело. Печорин влюблялся в светских красавиц и был любим – но их любовь только раздражала воображение и самолюбие, а сердце оставалось пусто. Он стал читать, учиться, но увидел, что самые счастливые люди – невежды, а слава – удача, и, чтоб добиться ее, надо быть только ловким.
Вскоре Григорий Александрович оказался на Кавказе. Он надеялся, что скука не живет под чеченскими пулями – напрасно. Уже через месяц он так привык к их жужжанию и близости смерти, что обращал больше внимания на комаров и почти потерял последнюю надежду…
Когда Печорин увидел Бэлу в своем доме, когда в первый раз, держа девушку на коленях, целовал ее черные локоны, то подумал, что она ангел, посланный ему сострадательной судьбой.
Он опять ошибся: любовь дикарки оказалась немногим лучше любви знатной барыни: невежество и простосердечие одной так же надоедают, как и кокетство другой.
«Сердце во мне ненасытное, – сказал как-то в откровенном разговоре Печорин Максиму Максимычу, своему тогдашнему начальнику. – Мне все мало: к печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя становится пустее день ото дня. Мне осталось одно средство…»
Предаваясь размышлениям и воспоминаниям, Григорий Александрович наконец счастливо добрался до своего дома.
Затворив за собой дверь, он засветил свечку и бросился на постель.
Сон долго не шел к нему, а когда Печорин все же начал задремывать, то увидел Раевича. Тот приоткрыл тихо скрипнувшую дверь спальни и вошел. А может, просто возник из темноты, сгустившейся в одном из углов спальни. Спросонья Григорий Александрович не разобрал. Он сел на постели и уставился в изумлении на непрошеного гостя, столь бесцеремонно вломившегося к нему среди ночи. Как Раевич попал в дом? Стука во входную дверь слышно не было, да и денщик, если б впустил кого, то прежде доложил бы.
Эта мысль пронеслась в голове у Печорина, пока он рассматривал банкомета, не зная, как его приветствовать, и будет ли это уместно, учитывая обстоятельства.
На Раевиче был голубой жилет с золотой цепью поперек живота, черный сюртук и такого же цвета широкий галстук, заколотый жемчужной булавкой. Московский франт постоял немного, глядя на Григория Александровича, а затем аккуратно прислонил к стене свою трость и сел на стул.
– Простите, что побеспокоил в столь поздний час, – проговорил он низким голосом, не совсем похожим на тот, которым разговаривал давеча у себя дома, – но у меня к вам неотложное дело.
– Слушаю вас, – проговорил Григорий Александрович.
Появление ночного гостя встревожило его, но не так, чтобы очень. Вероятно, он все-таки заснул крепче, чем думал, и потому не расслышал стука.
Печорин смотрел на банкомета, ожидая, что его лицо снова изменится, превратившись в звериную морду, но Раевич источал вежливую деловитость и не более того. Пригладив окладистую бородку, он слегка наклонил голову и сказал:
