Я схватил Камень, сделав размашистое движение вверх и сорвал
цепь с его шеи. Затем, резко повернувшись, я помчался через дверь из комнаты. Я
рванул дверь, захлопнув ее за собой, и она со щелчком закрылась. Я не видел
никакого способа заложить ее снаружи, так что побежал дальше, по знакомому пути
через пещеру, по которому я в ту ночь следовал за Дворкиным. Позади я услышал
ожидаемый рев.
Я следовал поворотам. Споткнулся я только раз. Запах Винсера
все еще висел в его логове. Я понесся дальше и последний поворот принес мне вид
дневного света впереди. Я помчался к нему, перекинув через голову цепь с
Камнем. Я почувствовал, как он упал мне на грудь, мысленно потянулся в него. Позади
меня в пещере гремело эхо.
ВЫБРАЛСЯ!!!!
Я припустил к Лабиринту, чувствуя через Камень, превращая
его в добавочное чувство. Я был единственным человеком, помимо отца или
Дворкина, настроенным на него. Дворкин сообщил мне, что ремонт Лабиринта может
быть полностью осуществлен человеком, прошедшим Большой Лабиринт в таком
состоянии настройки, выжигающим пятно при каждом пересечении его, заменяя его
запасом из носимого им в себе образа Лабиринта, стирая по ходу дела Черную
Дорогу. Так лучше уж я, чем отец.
Я все еще чувствовал, что Черная Дорога несколько обязана
своей окончательной формой силой, приданной ей моим проклятьем Амберу. Это я
тоже хотел стереть. В любом случае, отец лучше справится с улаживанием дел
после войны, чем когда-нибудь смогу я. Я понял в этот миг, что я больше не
хотел трона. Даже если бы он был свободен, перспектива управлять все эти
скучные века королевством, что могла меня ждать, была угнетающей. Может быть я
ищу легкого выхода, если умру в этих условиях. Эрик умер, и я больше не ненавижу
его. Другое обстоятельство, толкавшее меня на действия — трон — казалось теперь
являющимся желанным только потому, что я думал, будто он так хотел его. Я
отрекся и от того и от другого. Что осталось? Я посмеялся над Виалой, а потом
засомневался. Но она была права. Старый Солдат был во мне сильнее всего. Это
было делом долга. Но не одного долга. Тут было больше…
Я достиг края Лабиринта, быстро последовал к его началу. Я
оглянулся на вход в пещеру. Отец, Дворкин, Фиона — никто еще из них не
появился. Хорошо. Они никогда не смогут поспеть вовремя, чтобы остановить меня.
Коль скоро я вступлю в Лабиринт, им будет слишком поздно что-нибудь делать,
кроме как смотреть и ждать. На мимолетный миг я подумал об уничтожении, но я
оттолкнул эту мысль прочь, постарался успокоить свой ум до уровня, необходимого
для этого предприятия, вспомнил свой бой с Брандом в этом месте и его странное
оригинальное отбытие. Вытолкнул и эту мысль тоже, замедлил дыхание,
приготовился.
На меня нашла определенная летаргия. Время было начинать. Но
я задержался на миг, пытаясь надлежащим образом сосредоточить свои мысли на
лежащей передо мной грандиозной задачей. Лабиринт на мгновение проплыл перед
моим взором. Сейчас! Черт побери! Сейчас! Хватит предварительных действий!
Начинай! — велел я себе. — Иди!
И все же я стоял, словно во сне, созерцая Лабиринт. Я забыл
о себе на долгие минуты, пока рассматривал его. Лабиринт, с его длинным черным
пятном, которое надо удалить…
Больше не казалось важным, что это может убить меня. Мои
мысли лениво текли, обдумывая его красоту…
Я услышал звук. Это, должно быть, бегут отец, Дворкин и
Фиона. Я должен что-то сделать, прежде чем они доберутся до меня. Я должен
войти в него через мгновение…
Я оторвал взгляд от Лабиринта и оглянулся на вход в пещеру.
Они появились, прошли часть пути по склону и остановились. Почему? Почему они
остановились?
Какое это имеет значение? У меня было нужное для начинания
время. Я начал поднимать ногу, делая шаг вперед.
Я едва мог двигаться. Огромным усилием воли я едва дюйм за
дюймом продвигал ногу вперед. Сделать этот первый миг оказалось тяжелей, чем
идти по самому Лабиринту, ближе к концу. Но я, казалось, боролся не столько
против внешнего сопротивления, сколько против медлительности своего
собственного тела. Все выглядело почти так, будто я был парализован.
Затем у меня возник образ Бенедикта рядом с Лабиринтом в
Тир-на Ног-те, приближается насмехающийся Бранд. Камень горит у него на груди.
Уже прежде, чем опустить взор, я знал, что увижу. Красный
Камень пульсировал в ритме с моим сердцем.
Черт их побери! Либо отец, либо Дворкин — или они оба —
дотянулись через него в этот миг, парализуя меня. Я не сомневался, что любой из
них мог сделать это и один. И все же, на таком расстоянии не стоило сдаваться
без боя.
Я продолжал толкать ногу вперед, медленно передвигая ее к
краю Лабиринта. Коль скоро я сумею до него добраться, я не видел, как они…
Дремота… Я почувствовал, что начинаю падать. На миг я уснул. Это случилось
вновь.
Когда я открыл глаза, то увидел часть Лабиринта. Когда я
повернул голову, то увидел ноги. Когда я поднял голову, то увидел, что отец
держит Камень.
— Убирайтесь, — сказал он Дворкину и Фионе, не
поворачивая головы.
Они убрались, пока он надевал Камень себе на шею. Затем он
нагнулся и протянул руку. Я взял ее и он поднял меня на ноги.
— Это была чертовски глупая попытка, — сказал он.
— Мне она почти удалась.
Он кивнул.
— Конечно, ты погубил бы себя и ничего не добился
бы, — уточнил он. Но, тем не менее, это было чертовски здорово проделано.
Пошли давай прогуляемся.
Он взял меня за локоть и мы двинулись вдоль периферии
Лабиринта. Я смотрел, когда мы шли, на странное — без горизонта — небо-море
вокруг нас. Я гадал, что произошло бы, сумей я начать проходить Лабиринт, что
происходило бы в данный момент.
— Ты изменился, — сказал, наконец, он. — Или
же я никогда по-настоящему не знал тебя.
Я пожал плечами.
— Что-то и от того, и от другого, наверное. Я собирался
сказать то же самое о тебе, не скажешь мне кое-что?
— Что?
— Насколько это было трудно для тебя, быть Ганелоном?
Он хохотнул.
— Совсем не трудно. Ты, может, увидел на миг настоящего
меня.
— Он мне нравился, или, скорее, ты, бывший им. Хотел бы
я знать, что стало с настоящим Ганелоном?
— Давно умер, Корвин. Я встретил его после того, как ты
изгнал его из Авалона, давным-давно. Он был неплохим парнем, но я не доверился
бы ему ни на грамм. Но, впрочем, я никогда никому не доверял, если был выбор.
— Это в семье наследственное.
