А если бы я все-таки поступил по-другому? Если бы выбрал прямую дорогу искусства? Жизнь писателя, например, которого кто-нибудь назвал бы тонким стилистом: со своими бзиками, со своими психозами, со своей нормальностью. С историями, написанными изощренным слогом. Источником которым служит вдохновение. Я не сумел этого сделать. Мне выпала жизнь изгнанника, охотника за историями, преумножителя рассказов. Жизнь охраняемого, святого еретика, который виновен, если ест; подозрителен – если постится; и лицемер – если воздержан. Я – чудовище, как может считаться чудовищем любой, кто пожертвовал собой ради цели, которую считал высшей. Но я еще сохраняю уважение. Уважение к читателю. К тому, кто отрывает от своей жизни драгоценное время для того, чтобы построить новую жизнь. Нет ничего более могущественного, чем чтение, – и нет худшего лжеца, чем тот, кто станет утверждать, будто это пассивное занятие. Прочесть, прочувствовать, изучить, понять – вот единственный способ выстроить жизнь за пределами своей жизни, выстроить одну жизнь бок о бок с другой. Чтение – занятие опасное, с ним слова обретают форму и объем, обрастают плотью и разлетаются во все стороны. Оно переворачивает все вверх ногами, так что из карманов мира сыплются билеты, монетки и труха. Познать наркоторговлю, познать связи между рациональностью зла и рациональностью денег, откинуть завесу, скрывающую картину от глаз предполагаемой сознательной части мира. Познать – значит начать что-то менять. Тем, кто не отбрасывает эти истории, не отфильтровывает их, кто переживает их как свои личные, – именно им адресовано мое уважение. Тот, кому слова въедаются в плоть, кто вырезает их на своей коже, составляет новый словарь, – такой человек меняет ход вещей, потому что понял, как среди этого жить. Это все равно что разорвать цепи. Слова – это действие, это соединительная ткань. Лишь тот, кто знает эти истории, способен от них защититься. Лишь те, кто рассказывает их сыну, мужу или другу, кто выносит их на улицы и площади, в аудитории, в гостиные, вырабатывают способность к сопротивлению. Нависать над бездной в одиночку – все равно что сидеть за решеткой, но если к этой бездне решат подступиться многие, тогда ограждающие тебя прутья тают. А тюрьма без решеток – это уже не тюрьма.
В Откровении Иоанна Богослова сказано: “И взял я книжку из руки Ангела, и съел ее; и она в устах моих была сладка, как мед; когда же съел ее, то горько стало во чреве моем”. Думаю, именно так и должны поступать читатели со словами. Положить в рот, хорошенько разжевать и наконец проглотить, чтобы составляющие их химические элементы оказали свое действие и осветили невыносимые ночные метания, прочертив линию, отделяющую счастье от боли.
Ты чувствуешь пустоту, когда твои слова оцениваются лишь по степени опасности, которую они на тебя навлекают, – как будто все то, что ты говоришь, вдруг начинают слушать лишь потому, что тебя за это могут убить. А получается вот что – получается, что эти темы не обходят молчанием. Наоборот, слышен постоянный гул: сводки новостей, процессы, арестован какой-нибудь наркоторговец. Все становится фоном. А когда что-то становится фоном, никто уже этого не замечает. И вот кто-нибудь пишет – и умирает, пишет – и ему угрожают, пишет – и попадает под удар. И когда возникает угроза, создается впечатление, что на какое-то время часть общества вдруг замечает написанное. А потом забывает. Правда в том, что альтернативы нет. Кокаин – это горючее. Кокаин – это ужасная, опустошительная, смертоносная энергия. Никаких арестов не хватит. Политика борьбы с ним постоянно бьет мимо цели. Как бы ужасно это ни звучало, единственным возможным ответом может стать полная легализация наркотиков. Возможно, это страшный ответ, жуткий, мучительный. Но единственный, способный поставить на его пути заслон. Остановить безудержный рост доходов. Остановить войну. По крайней мере, это единственный ответ, который приходит в голову, когда в итоге задаешься вопросом: и что теперь делать?
Вот уже много лет каждый день в мою голову вторгаются голоса. Голоса, вопящие изо всей мочи, что куда больше жертв выкашивает алкоголь. Эти пронзительные и неотвязные голоса то и дело перекрываются другими, дерзко возражающими, что, конечно, алкоголь – зло, но только если им злоупотреблять, если кружечка пива в субботу вечером перерастет в пагубную привычку, и что между ним и кокаином – большая разница. Потом вступает хор тех, кто считает, что легализация – это наименьшее из зол; в конце концов, предполагают эти голоса, потребляющие легальный кокаин будут находиться под присмотром врачей. “Ну да, узаконим убийства!” – раздается звучный баритон, и на какой-то миг все смолкают. Но молчание длится недолго, новые голоса каркают наперебой, терзая уши, – они утверждают, что наркоман, в конце концов, вредит лишь самому себе, что если запрещать кокаин, тогда надо запретить и табак, и что если смотреть с этой точки зрения, то само государство преступно, это государство-пушер. А как же оружие? Разве оно не хуже? На это еще один голос – на сей раз умиротворяющий, с менторским нажимом на согласные – возражает, что оружие нужно для самозащиты, табак можно употреблять в меру, ну и так далее. И строго говоря, проблема лежит в сфере этики, и кто мы такие, чтобы правилами и постановлениями ограничивать личный выбор.
Тут голоса начинают кричать все разом и сливаются в невнятный гул. Так каждый раз и заканчивается перебранка голосов: тишиной. И приходится мне начинать сначала. Но я убежден, что легализация в самом деле может оказаться выходом. Ведь она ударит по той плодородной почве, что питает наркоторговлю, – по экономическому закону спроса и предложения. Убери спрос – и все остальное просто увянет, как цветок без воды. Это опасная игра? Фантазия? Бред чудовища? Может быть. А может, и нет. Возможно, это очередной участок бездны, куда лишь немногие решаются заглянуть.
Слово “наркокапитализм” для меня как постоянно растущий ком в горле. Никак не могу его проглотить: сколько ни стараюсь, оно все лезет назад, и я рискую задохнуться и умереть. Все слова, что я прожевываю, приклеиваются к этому кому, и он разбухает наподобие раковой опухоли. Я хотел бы пропихнуть его внутрь, и пусть с ним разбираются желудочные соки. Хотел бы растворить это слово и добраться до его сердцевины. Но это невозможно. И даже бессмысленно, ведь я уже знаю, что обнаружу крупинку белого порошка. Крупицу кокаина. И как бы ни старалась полиция, сколько бы кокаина ни было перехвачено, спрос всегда будет огромен: чем стремительней становится мир – тем больше кокаина, чем меньше времени на постоянные связи, на реальные взаимоотношения – тем больше кокаина.
Я успокаиваюсь, я должен успокоиться. Ложусь, гляжу в потолок. Большую коллекцию потолков собрал я за эти годы. От тех, куда почти упираешься носом и если поднимешь голову, то непременно ударишься, до высоченных – таких, что приходится щуриться, чтобы разобрать, что там: фрески или пятна сырости. Я смотрю в потолок и представляю себе земной шар. Мир – это круглый ком теста, распухающий на дрожжах. Он растет на нефти. Растет на колтане. Растет на газе. Растет на интернете. Убери эти ингредиенты – и он сдуется, опадет. Но есть один ингредиент, действующий быстрее всех прочих, и он нужен всем. И это кока. Растение, создавшее идеальную связь между Южной Америкой и Италией. Чей стебель эластичным шнуром пересекает Атлантику. Эту резинку можно растягивать до бесконечности, и она не порвется. Корни – там, листья – здесь. Кокаин – это ингредиент, без которого не обойдется никакое тесто. Прямо как мука, которой в Италии и в Южной Америке, чем она чище, тем больше присваивают нулей. Нули – как раны, через которые смотришь на мир. Нули – как затягивающие тебя на дно водовороты.
