– И все-таки при чем тут я, простой работяга, а не издатель законов?
– Ты командир.
– Слышали и читали! Если командир, то не можешь проходить мимо недостатков. Тебя в шею, а ты все равно будь принципиален и отстаивай правоту. Намаешься, похудеешь, может, нервы лопнут, и тебя в белые тапочки обуют – отстаивай! А я вот и отстаиваю! Моя правота – солдатская! Аракелян говорит, что я зря грожу пилотам и обещаю за каждый проступок все кары земные. Я, видите ли, травмирую их психику, заставляю работать с оглядкой, душу самостоятельность. Но ведь это система Аэрофлота! Наказание и еще раз наказание – один из главных методов борьбы с летными происшествиями. А я солдат и выполняю приказ!
– Наверху тоже не боги. У палки два конца. Пилоты сейчас боятся облачка на горизонте, теряют навыки полетов в усложненных условиях, делают необоснованные возвраты. Они попросту трусят, но не перед стихией, а перед чиновником с властью, перед солдафоном. – Романовский встал и положил на плечо Кроткого руку. – Хорошо то, что годами устоявшееся в тебе начало бродить, Миша. Вижу, ты сможешь работать по-настоящему.
У Кроткого в глазах колыхнулась плавленная медь, мокро заблестели рыжие ресницы.
– Работать? Но я же в ауте! Я не штангист, чтобы поднять обиду тяжелее своего веса! Да и на помост больше не пустят.
– Чепуха.
– Может, как профсоюзный босс, и ты голосовал за мое снятие?
– Мы утвердили решение администрации.
– Предали и благодетель Терещенко, и старый фронтовой товарищ! – Кроткий резко повернулся, схватил плащ-палатку и поволок к двери. На полу остался мокрый след. – Волк кобыле не друг! – и от удара дрогнули косяки, треснула в пазах шпаклевка.
Романовский на мгновение вспомнил, как вел слепого, израненного друга в горячем фронтовом небе. Михаил выстоял против смерти. Но станет ли он зрячим сейчас? Выстоит ли против горькой правды? Может быть, вернуть, пожалеть, успокоить?.. Нет, пусть, пусть будет так! Сам поймет!
Кроткий быстро шагал на аэродром. Он силился собраться с мыслями, но они вслепую метались в уставшем мозгу. Не понимал, но чувствовал какую-то правду в словах друга. Ее надо было осмыслить, прежде чем принять или отвергнуть. Случившееся с ним приоткрывало глаза на то, что жизнь человека – цепь сложных соотношений между событиями прошедшими, настоящими и будущими. И будущими – ведь ему жить.
Впереди показались аэродромные постройки и освещенные квадраты окон жилых домов авиационного городка. Слева, оторвавшись от взлетной полосы, в луче прожектора складывал шасси серебристый «ил». Из-за Волги слышался гул санитарного самолета. Жизнь идет. Правда, иногда она бывает жестока, и в ней чувствуешь себя не лучше того рыжего таракана, которого крутил в своей центробежной машинке Циолковский.
Кроткий подошел к автомашине, сел за, руль. Двумя горизонтальными столбами лег на мокрую землю свет фар и выбелил лужицы. «Волга», грубо взвыв непрогретым мотором, толчками пошла с места.
* * *
Вася Туманов розовым утром вылетал на первое после аварии производственное задание. До этого его тренировал Кроткий, пожелавший лично узнать профессиональные способности пилота. Остался довольным и сказал: «Парень ты вроде серьезный и пилотируешь нормально. Пока летай с грузом. Прибудет новый комэск, проверит и допустит к пассажирским рейсам… А к нам приходи. Понял меня? Втроем мы с Марфой Петровной быстрее справимся».
С Кротким получалось неплохо, а вот сейчас, оставшись один, Василий почувствовал себя как-то неуверенно, словно самолет, был чужим, незнакомым. Ощущение слитности с машиной пропало.
Василий закрыл глаза и наизусть повторил расположение приборов, их показания, действия управлением. Нет, он не забыл ничего. Но почему же так не хочется запускать двигатели?
К самолету подъехал автофургон. Василий, полуобернувшись, внимательно следил за рабочими, грузившими картонные коробки в кабину. Через несколько минут кабина наполнилась громоголосым писком – необычные пассажиры шумно устраивались на новом месте.
– Ну и глотки! – улыбнулся Василий, приоткрыв крышку одного из ящиков. Желтые пушистые цыплята вытянули шеи, запрыгали, пытаясь выбраться наружу.
– Чур тихо, а то выброшу, и фьють! Крылышки у вас маленькие, до петухов вам далеко! – пригрозил им Василий и закрыл колпак кабины.
Он включил моторы и потихоньку вырулил на старт. Осторожно подал вперед рычаги газа. «Супер» послушно двинулся, постепенно набрал скорость, оторвался от взлетной полосы.
В боковые стекла хорошо виден берег, косые паруса белой яхты на стрежне за Зеленым островом. Солнечный зайчик, пойманный стеклом компаса, подмигнул: «Не волнуйся, пилот, мы на верном курсе!»
Но чувство раздвоенности не оставляло, почему-то казалось, что не солнцем облит нос самолета, а покрыт тонким слоем золотистой ржавчины.
Небо теплело, в кабине становилось жарко, «пассажиры» громко выражали недовольство. Василий наклонился к ящикам, заложил в рот два пальца и лихо свистнул. Цыплята замолкли, но потом один из них робко подал голос, и все началось сначала.
До города Пугачева час полета. В воздухе спокойно. Есть время подумать о словах Марфы Петровны, не пустившей его в дом. Может быть, она и права? Может быть, действительно поразмыслить о выборе? Светлана…
Вот она бежит по полю. Загорелые ноги сбивают головки ромашек. «Догоняй!» Громко стучит в груди, кровь приливает к лицу и румянит щеки. Может быть, от бега? Нет, не от бега, а от запаха разметанных ветром волос, ожидания мягких рук, которые обнимут его дубленную аэродромным сквозняком шею.
Это было днем. А вечером небо встретило его холодным ливнем. Внезапно наплывшие серые облака рвали штурвал из рук. Тоже громко стучало сердце, но не от радости – страх пульсировал в нем. Оно беспокоилось за людей, которые видели в бортовые окна зигзаги молний, но сидели спокойно, уверовав в командира воздушного корабля. Он слышал в наушниках далекие вздохи и слабое эхо стихии, а глаза скрытно от пассажиров беспокойно пробегали по набухшей земле, искали площадку на случай вынужденного приземления…
Каково же было Семену Пробкину в том ночном полете, когда левый мотор охватило пламя! Красным светом горела лампочка, выла сирена, огонь цеплялся за металл. Самолет, поставленный торчком на крыло, со свистом падал. Воздушный поток рвал цепкое пламя, стараясь стащить его с закопченного металла. Перед землей тряхнул искрящейся гривой, пламя унеслось вверх. Самолет шел на одном тяжело дышащем моторе…
Так, может быть, Марфа Петровна права? Или эти сладенько-горькие мысли – лишь сентиментальные слюни неудачника? За любимых отдавали жизнь, а Марфа Петровна просит только расстаться с авиацией…
Яркое солнце накалило обшивку самолета. Открытая форточка не успевала проветривать кабину, и Василий уловил в тонких голосах «пассажиров» жалобные нотки.
– Пи-пи-пить… – передразнил он их, вынул из багажника термос, вылил в отверстия ящиков холодную воду. Цыплята успокоились.
