На горизонте в мареве колыхалось узкое туловище серого элеватора. Блеснул золоченый купол пугачевского собора.
На земле Василия встретил человек – универсал Михалыч, начальник аэропорта, он же авиатехник, он же заправщик и кассир. Полсотни лет сильно помяли его невысокую грузную фигуру, превратили в мягкую розовую картошку нос. Придерживая колыхающийся живот, он трусцой подбежал к самолету.
На обратном пути Василий вез телевизионные кинескопы. Когда самолет прошел половину маршрута, небо начали заволакивать облака. Всю дорогу он беспокоился за груз. И хотя рейс закончился нормально – ни одна трубка не была разбита, – у Василия долго не проходило ощущение, словно в этом полете он наколол целый штабель кинескопов…
Наблюдая за Василием, Романовский почувствовал неладное. Парень похудел, сбрил усики, так красящие его лицо, около глаз легли тени, в движениях сквозила нервозность. Теперь он не только не отступал от буквы инструкции, а видел ее параграфы как бы через увеличительное стекло и старался делать даже меньше дозволенного. Не доверял самолету. В полете чрезмерно напрягался. По приборам уже не летал. Облачность заставляла Василия жаться к земле – земля же пугала близостью.
– Как домашняя погода? – поинтересовался Романовский у Кроткого.
– Да вроде нормально: расписались они, живут в моей комнате, пока. Марфа вроде сдала позиции, только усы Василию приказала сбрить. Молчит.
– При тебе?
– А без меня, наверное, пилой работает. Ты же знаешь Марфу!
Нового комэска все не назначали, и Кроткий разрешил Василию возить пассажиров. Романовский возражать не стал, но попросил ставить его в наряд на одни трассы с Васей и выпускать первым. Он делал так, что молодой пилот всегда видел его самолет перед собой. Когда же плохая погода этому мешала, Романовский по радио, чаще, чем обычно, спокойно и размеренно докладывал метеорологическую обстановку, иногда шутил, вызывая Василия на разговор. Тот вначале отвечал скупо, потом разговаривался, и Романовский бывал доволен.
Трижды они проходили трассы вместе, почти хвост в хвост, а на четвертый раз, увидев грозу и попав в сильную болтанку, Василий вернулся на базу. Напрасно Романовский радировал, что гроза местного характера, что ее можно обойти с севера, что за грозой чудесная погода.
В конце летного дня он спросил Василия:
– Почему?
– Я действовал согласно Наставлению.
– В нем предусмотрен обход местных гроз. Можно было продолжать полет.
– Там еще сказано: летчик, не уверенный в благополучном исходе полета, должен вернуться.
– А вы действительно были не уверены?
– Я? – Василий замялся. – Мог бы лететь дальше, но пассажиры вели себя очень нервозно.
– Тогда другое дело, – согласился Романовский.
Василий мучился, скрывая правду. В этом полете, увидев, как голубые плети молний стегают по тучам, он вдруг испугался, почувствовал себя беспомощным и, хотя слышал бодрый голос командира звена, дальше лететь не мог.
– Борис Николаевич, значит, я сделал правильно?
– Да. Забота о пассажирах прежде всего.
Василий внимательно посмотрел на командира и, не увидев в его глазах иронии, потихоньку вздохнул. Разговор слышал Кроткий.
– Рано ему доверил пассажиров. Пусть грузы потаскает – заворчал он после ухода Василия.
– Тогда он совсем разуверится в себе. Это не выход.
– А в случае чего отвечать будешь ты?
– Оба.
– Вот я и говорю… Внук ведь скоро у меня будет, Боря!
– Подожди, Михаил… Запланируй нам «спарку», я полетаю с ним.
– Лады. С завтрашнего дня тренировочный самолет в твоем распоряжении. Но прошу, не жди, когда жареный петух клюнет в зад!
* * *
После отъезда Васи Туманова из общежития в дом Кроткого Семен Пробкин загрустил. Особенно тягостными были вечера, когда Мария уходила в многодневный полет. Чем только он не пробовал заниматься, все валилось из рук. Такое состояние для Семена было непривычно, непонятно, и он бродил по гулкой полупустой комнате или одетым заваливался на кровать и подолгу думал о разном. Больше всего о том, почему Мария не хочет выходить замуж. Все разъяснилось после того, как Мария вернулась из очередного длительного рейса.
– Сема, переходи ко мне. Если хочешь…
– Но ты же столько времени…
– Я была замужем, Сема. Бывший муж не давал согласия на развод. Теперь все в порядке.
– И это удерживало тебя?
– Крепче цепей. Смешно, из-за этой кляксы в паспорте. Смешно, правда?
Семен не смеялся. Эта женщина открылась для него еще одной стороной, которую он ценил больше красоты, выше ума.
– Ты с ума сошел! – испуганно-радостно закричала она, когда Семен рывком поднял ее и посадил к себе на плечо. – …Долго собираешься меня так держать?
– Всю жизнь!
Oн переехал из общежития к Марии, собственноручно отремонтировал квартиру – комнаты стали светлее и уютнее. Изменились и сами хозяева: она стала тихой, умиротворенной, он – сдержанным, домовитым. А может быть, не изменились, а постепенно обретали нормальное состояние. Вечерами Мария строчила на машинке мягкую фланельку. Из-под иглы выходили шапочки, распашонки, слюнявчики. Семен с серьезным видом примерял их на себя, потом аккуратно складывал в большой бумажный пакет с надписью: «Для Василька и Светланы».
Сначала как заботливый командир, а потом как сосед и товарищ к ним стал заходить Романовский. Мария сразу бежала на кухню, готовила крепкий зеленый чай, рецепт которого был ее гордостью. Иногда Романовский спускался вниз с аккордеоном, и комнату заполняла негромкая песня. Но чаще всего он приносил шахматы. Тогда Мария, расставив пузатые чашки на небольшом столе, садилась на диван с книгой, не мешая мужчинам играть.
Романовскому нравилось бывать у Пробкиных.
Когда Семен задумывался над шахматным ходом, Романовский поглядывал на хозяйку, перебрасывался с ней словечком и часто ловил себя на мысли, что завидует счастливой паре. В эти моменты становилось горько за собственную судьбу.
Если посмотреть со стороны, то для себя он фактически не жил. Большой приемник, купленный на премиальные, перекочевал из его квартиры в школу-интернат и красовался там с табличкой из бронзы «От шефов – летчиков». На его велосипеде носилась по кочкам вся дворовая детвора, а он безропотно исправлял колесные «восьмерки». Почти в каждой квартире многоэтажного дома читали книги из его личной библиотеки и – чего греха таить – самые ценные часто забывали возвращать. Он искал общественных дел на работе, чтобы меньше бывать дома.
«Может быть, и лучше, что у меня нет хозяйки?» – спрашивал себя Романовский, вспоминая крутой нрав Марфы Петровны.
Его влекло к молодым. Среди них он чувствовал себя не мудрым, а равным. Кроме зеркала, его никто не мог бы убедить, что он в полтора раза старше своих новых друзей. Еще не зная, что это обычное состояние любого здорового и доброго пожилого человека, он давил в себе это чувство, считая ненормальным. Ночами придумывал, какой подарок преподнесет Светлане в день рождения ребенка. Он торопил время, будто ждал собственного наследника. О нём он мечтал в годы войны с Катей – единственной любимой женщиной. О ней он думал и сейчас в минуты одиночества.
