– Ананий-то… не того… не шибко обижает тебя? – поинтересовался дед Северьян.
– Нет-с… Ананий Северьяныч прекраснейший человек.
– Да ведь у тебя – все хорошие.
Под могучей, занесенной снегом березой, где ответвлялась дорога на село Спасское, они на минуту остановились. Гриша уныло стоял перед стариком, потупя глаза, и как-то необыкновенно грустно склонил голову, приподняв острое, как пика, плечо. Что-то новое и странное показалось деду Северьяну в бледном лице Гриши, освещенном зеленоватым светом луны. Лунный свет боролся с другим светом, внутренним, идущим из самого, казалось, Гриши, из неподвижного, застывшего лица его. От этого казалось, что и сухая, потрескавшаяся кожа на лице Гриши как-то посветлела и разгладилась. «Божий, Божий человек…» – подумал дед Северьян.
– Ну, прощевай, что ли, Гриша.
– Прощайте, Северьян Михайлович…
Отойдя шагов двадцать, старик оглянулся: Гриша по-прежнему стоял под березой в той же позе, как одинокая зимняя веха на Волге. От неуклюжей фигуры его легла на снег лиловая, уродливая тень.
Старик вздохнул и пошел восвояси.
Гриша же стоял, не шелохнувшись, еще долго, быть может, минут десять-пятнадцать. Что-то мешало ему идти, он это чувствовал. Потом поднял голову и долго, бессмысленно смотрел на луну.
– Господи, страшно-то как кругом… – прошептал он и, вздрог нув, оглянулся. Синий, тихий вечер окутывал Отважное.
И тут Гриша почему-то подумал о том, что во всем мире только он один знает страшную тайну: Мустафу убила Манефа, приняв его, спящего, за нелюбимого мужа.
С трудом двигая вдруг ослабевшими ногами, Гриша побрел к берегу и вскоре пропал в заснеженных кустах бузины возле колосовской бани.
XXIV
Дмитрий Воейков сидел за столом и читал книгу при свете керосиновой лампы. В каморке было жарко натоплено, и Дмитрий сидел в одной белой нижней рубашке, распахнутой на груди. Темно-синие брюки галифе он заправил в теплые шерстяные носки. На ногах – мягкие, домашние туфли. С некоторых пор Дмитрий старался всегда быть одетым и спал даже одетым. А тут – поленился одеться, да и жарко было. Рана быстро подживала, и с каждым днем Дмитрий радостно отмечал, что чувствует себя лучше и все легче и легче становится ходить.
С отъезда Дениса он снова остро и гнетуще почувствовал свое беспросветное одиночество, и старался хоть как-нибудь забыться в чтении. И читал много, все подряд. В минуты же мучительного и тоскливого раздумья, он чаще всего и больше всего думал о моральной ценности той неравной борьбы, которую он вел, и которой, судя по всему, пришел бесславный конец. Стоило ли, стоило ли то ничтожно малое, полезное, что он успел сделать, тех страшных жертв, которые придется понести ради этого ничтожно малого и полезного? Можно ли, справедливо ли так распоряжаться чужими жизнями, как распорядился он, даже в том случае, если принять во внимание то, что борьба ведется за будущее счастье человечества? «Ведь вот, – думал он, – для коммунистов этот вопрос давно и до конца решен. А для нас – нет. Что из того, что, погибая сам, я увлеку за собой в могилу ничем не повинных Дениса, Гришу, сестру Ольгу?.. Ту самую сестру Ольгу, за которую, за один волосок, упавший с ее головы, я способен собственноручно зарезать десяток людей. А тут – я сам, с полным и абсолютным сознанием того, что не только разрушаю ее счастье, так редко выпадающее в наше время на долю человека, но что я и гублю ее в самом прямом и точном смысле – сам подписываю смертный приговор бесконечно дорогому мне человеку…»
Дмитрий закрыл книгу и, подойдя к окошечку, чуть отогнул одеяло. За окном, на просветленном небе тихо горели звезды. Луны он не видел, но видел зеленый свет на снегу в просветах между деревьями и видел краешек Волги, насмерть застывшей под льдом и снегом.
– Ах, и ночь!..
Вот такой же ночью ехали они с Ольгой однажды на розвальнях под Москвой. Ольга хвасталась, что знает все созвездия наперечет, и ужасно рассердилась на Дмитрия, когда он заставил ее разыскивать какое-то созвездие, невидимое в ту пору.
– Ольга, родная ты моя сестра… – вздохнув, прошептал Дмитрий. – Как необдуманно и жестоко я поступил, играя твоей жизнью.
Он прилег на койку и подложил ладонь под щеку. И долго, измученным, потухшим взглядом смотрел на прислоненный в углу около двери топор и не видел его. И странно как-то, без всякой связи с тем, о чем думал, – а думал он в эту минуту о том, что как только поправится, то уйдет куда-нибудь далеко, далеко, подальше от сестры и Дениса, – отчаянно, с презрением к себе, смешанным с налетом простой человеческой жалости, сказал:
– Волк…
Потом почувствовал, как странно и неровно забилось сердце. И закрыл глаза. Но в ту же секунду открыл их и насторожился.
За дверью послышался скрип снега – шаги. Потом он услышал шум борьбы, и кто-то с налету, с грохотом ударился о дверь. И в ту же секунду надрывно и одиноко взметнулся голос Гриши Банного:
– Беги-и-ите!..
Одним страшным рывком вскочил Дмитрий с койки, с мгновенно досиня побелевшим лицом. «Конец»… – мелькнуло у него. Схватив топор в правую руку, он левой откинул дверной крючок, и в ту же секунду – дверь отворялась внутрь – дверь настежь и сильно распахнулась, и вместе с морозным паром под ноги Дмитрию что-то тяжело свалилось, отчаянно барахтаясь.
Гриша Банный падал спиной, уцепившись костлявыми руками за шею массивного человека в коротком дубленом полушубке. Но, падая, они как-то перевернулись в воздухе, и когда очутились на полу, то Гриша оказался наверху противника. Шапки на нем не было, она валялась на снегу возле порога. Еще в тот момент, как только распахнулась дверь и под ноги Дмитрию что-то метнулось, Дмитрий, отступив немного и откачнувшись всем телом назад, мягко занес топор, тускло и льдисто сверкнувший лезвием, и хотел опустить его, – он видел, что Гриша наверху, но уже не мог остановить взметнувшейся руки с топором, – но не рассчитал: топор кончиком лезвия задел низкий потолок и, звенькнув и сверкнув, вырвался из его руки и, крутясь и переворачиваясь, шлепнулся на пол рядом с Дмитрием, едва не ударив Дмитрия по голове.
В одних носках – туфли-шлепанцы каким-то образом уже слетели с ног – и в белой исподней рубашке, он метнулся в открытую дверь на снег и на какую-то тысячную долю секунды остановился, облитый лунным светом, мгновенно положившим черные тени в складки его рубашки.
– Руки!.. Руки вверх!..
Из-за угла кутка выглядывал майор Светлов – бледный, с дергающимися губами, он тянул вперед руку с револьвером. Черный дульный глазок целил Дмитрию прямо в лоб. В эту минуту с невероятной, непостижимой быстротой, как из-под земли, вырос между Дмитрием и Светловым Гриша Банный. С избитого, окровавленного лица его дико смотрели обезумевшие глаза. Длинное, черное пальто было распахнуто. Дмитрий, позабыв о больной ноге, воспользовался прикрытием – сделал молниеносный прыжок и вымахнул на узкую тропинку, круто спускавшуюся к Волге. Треснул выстрел. Пуля царапнула Дмитрия в плечо. Светлов шагнул в сторону и снова поднял револьвер, широко расставив ноги. И опять между ним и Дмитрием выросла высокая фигура в черном пальто, закрывая собою Дмитрия.
