Тогда чудовищу не поздоровится.
И словно почувствовав исходящую от Зои опасность, чудовище разжало клешню, отворило перед ней дверь:
– Бу-бу-бу…
Зоя впилась пальцами в щеку, сдавила, ощущая раскаленную горошину нового глаза, стиснула ее так, что лепестки кожи разошлись, освобождая око, а внутри натянулось множество тончайших нитей, соединяющих оранжевые буркала друг с другом, и, не дозволяя себе ни единой мысли, она подцепила ногтями новорожденный глаз и рванула его, выдирая вместе с мясом, кровью, нитями, которые тянутся за ним, лопаются, порождая вспышки столь невыносимой боли, что Зоя падает, падает, падает в разверстую перед ней бездну.
– Зоя… Зоя… Зоя… – кто-то зовет. Очень и очень далекий.
Она здесь. Сидит и смотрит, как на ладони дергается окровавленный оранжевый глаз. Больше похожий на отвратительного головастика, с еще рудиментарными крохотными лапками и пучком белесых волокон, торчащих из хвоста.
Агонизирует. Корчится.
И ей настолько больно, что ничуть не больно.
– Откройте рот, Зоя. – Варшавянский позвякивает блестящим и железным. – Та-а-а-к, замечательно… та-а-а-к… прекрасно…
Ее щека оторвана напрочь. Она не видит, но чувствует. Там – зияющая рана. Лохмотья кожи. Анестезия боли. А вырванный головастик все еще трепещется в ладони.
Сжать. Крепче. Еще крепче. Чтобы он лопнул. Как гнойник. Как огромный перезревший гнойник.
– А сейчас будет немного больно, – предупреждает добрейший Роман Михайлович. – Потерпите… потерпите…
Лопается. Крошечный взрыв. Обжигающий. Испепеляющий. Прожигающий насквозь ладонь.
– Прекрасно, – подтверждает добрейший Варшавянский. – Все гораздо лучше, чем я думал.
Зоя подносит ладонь к глазам, но ее уже ничего не может испугать.
Густая пузырящаяся жижа. Сквозь которую видны мускулы, кости, сухожилия. Проедает ладонь насквозь и тяжелыми каплями падает на подлокотник стоматологического кресла.
Дымок. Шипение.
– Можете сплюнуть, – говорит Роман Михайлович, и Зоя перегибается через изъязвленный кислотой подлокотник. Не потому, что хочет сплюнуть. Она смотрит на поелы, на сквозную дыру и пытается сообразить, что находится на нижнем ярусе.
– Вот, – Роман Михайлович протянул Зое бутылочку с бумажной наклейкой с неразборчивой надписью от руки, – полоскать утром и вечером. А так – ничего страшного, в полете бывает и не такое, – он извлек из кармана неизменную носогрейку. – Вот, помнится, в шестьдесят четвертом летели мы…
– Спасибо, Роман Михайлович, – онемевший от анестезии язык еле ворочался. – Я пойду, – она сделала шаг, второй. К удивлению, ее даже не качало.
– Обязательно полоскать, обязательно, – сказал Варшавянский. – И при малейшем приступе боли – ко мне, а то я вас знаю, космических волков…
Зоя потянула кремальеру и перешагнула в энергодвижительный модуль. Осмотрелась. Багряка нет. Не хорошо и не плохо. Безразлично. Хотя для Багряка, может быть, и хорошо.
Где же они? То, что они здесь, чувствовалось.
И слышалось.
Тюлюлюхум аахум.
Шепот на грани слышимости.
Тюлюлюхум аахум.
Откуда-то снизу. Из-под поел.
Несколько шагов туда. Несколько шагов сюда. Зоя присела, взялась за дырчатую панель и дернула. Мешочек аккуратно лежал в квадратной выемке.
Тюлюлюхум аахум.
– Нет… не смей, – Зоя оглянулась на говорившего. – Не надо… не смей… приказываю… – Багряк хрипел, словно что-то все сильнее стискивало ему горло. – Прошу… умоляю…
Зоя, не отрывая от него взгляда, нащупала мешочек, взяла его и встала с колен. Другой рукой провела по магнитным защелкам комбинезона, от горла до пояса, выпростала руки. Оранжевые глаза облегченно задвигались в залитых гноем отверстиях. Промаргивались. Проглядывались.
Тюлюлюхум аахум.
– Нельзя жадничать, – сказала Зоя.
Она шагнула к нему. Багряк покачнулся, попятился. Поднял зажатый в руке сварочный лазер.
Зоя подкинула на ладони мешочек, словно кошель с золотыми. Тихое шуршание в нем стало громче.
– Ты не знаешь, на что замахнулся, – сказала Зоя. – Старый, глупый дурак…
Вспышка. Еще одна. И еще.
Жжение в груди.
Дуло сварочного лазера дрожит.
– Не подходи, не подходи. – Багряк прижался к переборке. Противный писк заряжаемой батареи. – Убью… давно надо… убью…
Очередной разряд выкалывает оранжевый зрак на груди.
Противный писк.
– Надо делиться, Георгий Николаевич, – сказала Зоя.
Она видит его всего. Всеми оставшимися глазами. Которые выпучиваются из своих гнезд, вылезают из ее тела, повисают на белесых нитях. Она покрыта оранжевыми слизнями. Ее вид столь же страшен, сколь и отвратен.
Еще один обжигающий укол.
Последний. Потому что Зоя на расстоянии хлопка по плечу. Она даже протягивает руку, но оранжевые слизни опережают. Они вбуравливаются с легким едким дымком в тело Багряка. С мерзким хлюпаньем.
– Ты даже не знаешь, с чем имеешь дело, старый дурак, – говорит Зоя.
Багряк разевает рот. Ни единого звука. Белая пена исторгается, течет по подбородку, капает на пол.
Тюлюлюхум аахум.
Зоя сжимает пальцами его дрожащий перепачканный подбородок. Склоняется.
И шепчет:
– Не делай так больше. Это – на всех. Понимаешь? На всех. – Зоя оттолкнулась от Багряка, множество нитей, которыми они соединены, натянулись, напряглись, но Зоя продолжает отступать, шаг, еще шаг.
Когда люк энергодвижительного модуля закрылся за ее спиной, Зоя привалилась плечом к ящику с аварийным комплектом защитного костюма. Она словно провела тяжелый воздушный бой с превосходящими силами противника. На гиперзвуке. С предельными ускорениями. Когда каждый маневр как удар молотом по телу.
Но.
В теле – неизъяснимая полнота. Будто его выжали, выкрутили, освободили от всего лишнего, а затем аккуратно расправили все складки, заломы и наполнили чем-то новым, пузырящимся, к которому оно еще не привыкло, но готово в ответ отозваться взрывом новых сил.
– У тебя на щеке глаза, – услышала Зоя.
– У меня глаза по всему телу, – сказала она и посмотрела на Армстронга. – Зачем ты здесь?
– Позволь помочь, – заг-астронавт подхватил Зою под руку. – В лазарет?
– Домой… в каюту, – ей казалось, что она не сможет сделать и шага. Но легкость в теле нарастала. Словно на корабле отключили гравитацию, и лишь магнитные крепления удерживают ее от того, чтобы взлететь. – И ты тоже?
