Варшавянский вышел из промороженной операционной и только в приемном отсеке врачебного модуля понял, насколько же ему холодно. Он присел на стульчик, согреваясь, ощущая, как тепло вновь заполняет тело. Роман Михайлович сам себе показался мертвецом, которого живительное тепло возвращает к жизни.
– Вот и хорошо, – приговаривал он. – Вот и славно. Так и доложим, так и отчитаемся.
– Это не может быть… – Мартынов помялся, отыскивая слово, – нормальным, что ли, для этой вашей некрофизиологии?
Он взял распечатанное изображение с поясняющими отметками карандашом и дьявольски неразборчивым почерком Романа Михайловича, поднес его к свету настольной лампы, выдвинутой из ниши на металлической штанге.
– Это не моя некрофизиология, – сказал Варшавянский. Отхлебнул из алюминиевой чашки горячее питье. – Это их некрофизиология, в которой я ни черта не разбираюсь. Я живых лечу, а при большой удаче – оживляю мертвых, которые после этого остаются живыми. Но с этим… как его? Заг… заг…
– Заг-астронавтом, – подсказал Борис Сергеевич.
– Да, заг-астронавтом. Я не могу из полуразложившегося мертвеца сделать живого человека. Я не Иисус Христос, а он – не Лазарь.
– Евангелие на досуге почитываешь? – усмехнулся Мартынов. – Мы в космосе полжизни провели, а бога все еще не видели.
– С этими заг-астронавтами и до молебна дело дойдет. Я запросил кое-какие консультации, конечно, но у нас этой галиматьей вряд ли кто занимается. А тут действует еще один фактор, который сводит шансы этого… этого…. Ну, хорошо, этого человека практически к нулю.
– Что имеешь в виду?
– Нас. Этот заг-астронавт теперь подвергается постоянному воздействию поля коммунизма, что будет угнетающе воздействовать на его некрофизиологию. Без подпитки некрополем он сгниет через несколько суток.
– То есть его следует держать в строгой изоляции?
– Его и так придется держать в морозильнике, как Морозко, – сказал Варшавянский. – Поэтому я распорядился освободить одну морозильную камеру для обустройства нежданного гостя, которого столь неосторожно пригласила на борт наша милая Зоя. Ну, такое уж у нее имя… – Роман Михайлович выудил из кармана трубочку, прикусил мундштук. И пояснил, видя недоуменный взгляд Мартынова: – Что по-древнегречески означает «жизнь».
– Кстати, о жизни. Что показало обследование Громовой? – поинтересовался Борис Сергеевич.
– Я его пока не проводил, – поморщился Роман Михайлович. – Занимался заг-астронавтом.
– Понимаю, – сказал Мартынов. – Тем не менее прошу осмотреть и Громовую. Мало ли что…
– Мало ли, – эхом отозвался Варшавянский.
Когда Варшавянский возвращался к себе, он наткнулся на Зою, ожидавшую его около медицинского отсека.
– Хотела узнать, как… как спасенный, – объяснила девушка.
Идет на поправку, чуть не брякнул отработанную годами фразу Варшавянский, которую только и следовало говорить обеспокоенным родным и близким пациента, но вовремя осознал ее неуместность.
– К сожалению, я мало чем могу ему помочь, – Роман Михайлович сделал приглашающий жест, и Зоя пошла в приемный покой, как называл Варшавянский отсек перед операционной. – Хорошо, что вы зашли, проведем заодно и ваш профилактический осмотр. Раздевайтесь вон там, за ширмочкой.
– А что с ним? – Зоя привстала на цыпочки, чтобы видеть из-за ширмы Варшавянского.
– Некроорганизмы требуют для своего функционирования внешнее некрополе, с которым у нас, на «Красном космосе», сами понимаете, проблема. Поэтому мы либо возвращаем его на «Шрам», либо ждем его полного распада. Такие вот печальные перспективы. Ну, что тут у нас?
Роман Михайлович прослушал лежащую на койке Зою, простукал старым дедовским способом, которому, однако, доверял даже больше, чем всем ультразвуковым диагностам, измерил давление, прощупал пульс.
– У нас есть источник некрополя, – вдруг сказала девушка и резко села на койке. – Роман Михайлович, есть! Понимаете?
– Пойдемте к диагносту, – сказал Варшавянский, – только накиньте на себя халат, внутри чертовски холодно. И о чем вы вообще толкуете? Откуда у нас на борту источник некрополя?
В диагностическом отсеке уже было продезинфицировано после осмотра заг-астронавта и даже не так холодно, как ожидал Варшавянский.
– В заг-курсограф встроен такой генератор, чтобы отслеживать передвижение загоризонтных кораблей, – сказала Зоя. – У нас их два экземпляра на случай поломки. Если попросить Бориса Сергеевича, то я могу сбегать прямо сейчас, принести. А, Роман Михайлович?
– Лежите неподвижно, – Варшавянский запустил диагност, тот защелкал, заурчал, проглотил порцию перфоленты. – Сказку о мертвой царевне я читал, а вот о мертвом царевиче – нет. Да и не написали такую, наверное.
Зоя вернулась за ширму натягивать штаны и куртку.
– Так как насчет заг-курсографа? – она опять встала на цыпочки, выглядывая из-за выгородки.
– Хорошая идея, – кивнул Варшавянский, не отрываясь от рассматривания перфоленты, которая медленно вытягивалась из диагноста. – Я переговорю с командиром.
Когда Зоя ушла, Роман Михайлович присел за свой столик и принялся что-то записывать в журнале, попутно делая отметки прямо на перфоленте. Потянулся к интеркому и нажал кнопку связи с командиром.
– Слушаю, – ответил Мартынов.
– Я осмотрел ее, – сказал Варшавянский. – Никаких отклонений не выявлено. Пока, во всяком случае.
– Твои рекомендации?
– Выдержать положенный при подобных случаях срок карантина и возвращаться к выполнению главной задачи экспедиции, с твоего позволения.
– Добро, – сказал командир. – Что еще?
– Возникла любопытная идея, – и Варшавянский рассказал о предложении Зои использовать некрогенератор заг-курсографа для смягчения воздействия поля коммунизма на заг-астронавта.
– Не возражаю, – сказал Борис Сергеевич и отключился.
Введение режима карантина из-за угрозы заражения чужеродным вирусом или мутирующим микробом предусматривало не только временное прекращение выполнения программы полета, но и целый ряд малоприятных процедур и протоколов. В частности, резко ограничивались контакты членов экипажа друг с другом, вводился режим ежедневных медосмотров и еще более частых самонаблюдений с заполнением медицинских формуляров, ношение дыхательных масок и впрыскивание в атмосферу корабля комплекса дезинфекторов, от которых «Красный космос» немедленно пропах лазаретом, а Биленкин на полном серьезе утверждал, что именно так смердят чумные бараки.
Зоя чувствовала себя кругом виноватой и все свободное время проводила в каюте да навещала Морозко, как с легкой руки Биленкина прозвали пребывающего в морозильной камере мертвеца. Тот поначалу не реагировал на появления Зои, сидел забившись в угол и раскачивал головой из стороны в сторону. Походил он на обветшалую тряпичную куклу, которую сначала выкинули на помойку, а потом нашли, кое-как очистили от грязи и вернули домой.
