Итак, завсегдатай Фезандри, видный венгерский социалист и революционер, близкий к Коминтерну, граф Кароли, живший после неудачи венгерской революции (так страстно готовившейся Лениным) в Париже, получил в 1930 году от директора журнала «Вю» Люсьена Вожеля приглашение совершить (вместе с супругой, вполне активной журналисткой и коминтерновкой Катрин и другими товарищами) совершенно бесплатно, за счет фирмы роскошную поездку по таинственной стране чудес – СССР. Опытный Вожель облек (если верить мемуарам графа) свое предложение в лестную форму: вам, как опытному журналисту и т. д. Опытный граф Кароли не спросил, кто этот щедрый меценат, по какому поводу именно сейчас и т. д. Понятно, что опытный Вожель приглашал графа потому, что знал, что граф был сталинист, уже успел «не одобрять» Троцкого и считал, что если там где-то погибнет тыща-другая (или сотня-другая тыщ) чужих невинных людишек, то интересы великого коммунистического эксперимента (или просто удержания власти) того стоят. Остальные взгляды с неизбежностью приложатся (к личным интересам), так что граф не подведет. Опытный граф мог догадываться, что вести, доходящие на Запад с кровавых фронтов «декулакизации», и впрямь выглядят страшновато, что Сталин к тому же начинает добивать своих соперников в борьбе за власть, даже потенциальных (уже пошли «процессы» и стали расти лагеря), так что рассказы «правдивых западных очевидцев-пилигримов» о советском процветании сейчас будут очень нужны.
Вожелевские коминтерновцы поехали в малодоступную Россию (не всех туда пускали, а тут – такой вояж, да еще на халяву) и все, что положено, написали. Без особого энтузиазма написали, вяло разыгрывая бешеный восторг на голом месте. Но вот что по-настоящему поразило и растрогало графа Кароли в этой поездке, так это те перемены, которые претерпел при пересечении советской границы переводчик французской делегации граф А.А. Игнатьев, которого Кароли иронически именовал прежде «экс-граф, экс-генерал, экс-атташе»:
«Волнение генерала Игнатьева казалось поистине трогательным. Поскольку он был теперь у себя на родине, он выполнял роль хозяина дома и расплачивался за угощение. Всем начальникам он сообщает, что он был когда-то граф и генерал и вот впервые возвращается на родину. Это немедленно производит впечатление. Большевистские чиновники бросаются в его объятия и целуют его в обе щеки. Нас охватывает фотографическая лихорадка, и со всех сторон щелкают камеры…
…Три странного вида личности едут в соседнем вагоне. Кондуктор шепчет нам на ухо, что они из ГПУ. Интересно, не должны ли они наблюдать за нами? Игнатьев сидит с ними и пьет с ними водку, ему нет дела, кто они, хоть были бы они сами дьяволы, лишь бы они были его соотечественники. Они вместе обсуждают вопросы политики и горько упрекают французов, отказавших предоставить займ России. На каждой остановке мы выходим из вагона и без запрета пользуемся фотоаппаратами…
…с генералом Игнатьевым произошла в ходе нашего путешествия странная метаморфоза. На наших глазах он из обходительного западного дипломата, дамского угодника превратился в грубого, неотесанного человека, настоящего mujik, который смотрел на нас, людей Запада, с явной антипатией и отвращением. Когда наше судно в поездке по Черному морю стало опасно крениться на борт – у него сломался штурвал – и дельфины прыгали за кормой, Игнатьев сел за рояль, стал играть и петь старые народные песни, развлекая попутчиков, которые столпились вокруг него, подпевая ему и подыгрывая на гитарах. В его белой рубахе его можно было принять только за mujik. Он отбросил последние остатки европейских манер и что-то оскорбительно бурчал в ответ, когда к нему обращались с просьбой. Как от переводчика от него теперь было немного толку, но я редко встречал более счастливого человека. Он посетил свое бывшее имение, ныне превращенное в «кольхоз», и был рад обнаружить там своего старого камердинера, который оставался в доме за сторожа. Они упали друг другу в объятия. Я вообще думаю, что главная черта русских людей, независимо от их классовой принадлежности, это их глубокий и пылкий патриотизм, их привязанность к земле, с которой они ощущают род мистической связи…»
О чем бы ни писать, лишь бы писать, отчитываться в командировке надо… Из рассказов графа Кароли о роскошном туристическом путешествии по Днепру и Волге, по Крыму, Аджарии, Грузии, Военно-Грузинской дороге и Азербайджану трудно уяснить, что же понял в этой поездке коминтерновский граф… Да, есть и беспризорники, и суд над матросами-«вредителями» на черноморском судне, и намек на жестокость репрессий, и споры иностранцев о методах коллективизации. Ну да, уже можно было спорить, ибо сам Вождь заговорил вскоре о «головокружении от успехов», а успехи были несомненными – в краткий срок было убито голодом под шесть миллионов крестьян, остальные посажены, сосланы, до смерти запуганы и превращены в рабов… У слабонервных иностранцев могло начаться головокружение, их и должны были успокоить по возвращении туристы месье Вожеля. Понятно, что написал коминтерновский граф все, что надо. Из наблюдений, которыми он особо гордился, и было, вероятно, это тонкое наблюдение над мужицкой сущностью черноземных русских графьев и их мистической (по Толстому и Достоевскому) связи с землей-матушкой и «мутер» Волгой. Но главную заслугу в создании этого французско-венгерского психологического этюда надо все же приписать самому грубияну-графу А.А. Игнатьеву. Потому что простецкий граф-mujik Игнатьев был не простой человек, он был большой артист и, если надо, он мог бы всех героев горьковской пьесы «На дне» разыграть перед презираемой им глупенькой публикой. Ибо на самом деле все происходило вовсе не так, как это представлялось или хотел представить это граф Кароли читателю своих мемуаров, ибо он тоже был, вероятно, человек не простой, этот старенький граф-коммунист, нормальный «даблтфинк» («двоемысл»). Несколько ближе к реально происходившему стоят намеки, рассыпанные в мемуарах второго фезандрийского графа, советского разведчика графа А.А. Игнатьева, граф возглавлял от лица ГПУ группу «пилигримов» Вожеля, он наблюдал за ней, осуществляя надзор за ее физическим (на счастье, никого не пришлось травить) и моральным (тут был прокол) состоянием. Обратимся к знаменитым мемуарам графа А.А. Игнатьева (только не к новому, обрезанному изданию Захарова, а к оригинальному, довоенному). В заключительной части мемуаров граф А. Игнатьев и самую идею дорогостоящего пропагандистского путешествия фезандрийских «попутчиков» в Советскую Россию приписывает себе (хотя столь важная поездка, по всей вероятности, была придумана в высоком кабинете шефа ГПУ и Коминтерна Трилиссера или, на худой конец, у Осипа Пятницкого, в Коминтерне, а не в третьестепенном кабинете постпредства):
«Начнешь принимать в своем служебном кабинете и ощутишь тот чуждый, буржуазный мир, который понятия о нас не имел… Я по опыту знал, что бороться с клеветой надо показом, а не рассказом, и с этой целью решил вызвать интерес к поездке в СССР среди оставшихся у нас в Париже немногочисленных друзей, способных смотреть не назад, а вперед.
Одним из таких новаторов… оказался Люсьен Вожель…»
Итак, оставим Трилиссера и Пятницкого, к моменту написания мемуаров они уже были расстреляны и смолчали, но Вожелю эту идею, может, действительно подкинули через А.А. Игнатьева – в мирном воскресном Фезандри. Через рус-ского графа, видимо, шло и оформление документов, и получение денег (и в станционном буфете он, поражая воображение венгерского графа, расплачивался уже из подотчетных сумм). Неудивительно, что в поездке Игнатьев чувствовал себя уверенно. Он был облечен, уполномочен. И за французишками приглядывал. И с коллегами из ГПУ, своими помощниками, мог позволить себе в поезде расслабиться за стаканом водки. Ну может, он чуток переборщил, чуток переиграл и перехамил, так что в собственных мемуарах он это изменение своего статуса передает помягче, поделикатней:
