24 августа после спасения части экипажа «Красин» второй раз пускается в путь вокруг Шпицбергена, теперь уже на поиски Амундсена и унесенного в никуда дирижабля «Италия». Тут-то, наверное, красинцы и заглянули на Чермниседою.
Мы стали спускаться в моторку. Лодка отдельно, штормтрап отдельно. Ветер такой, что даже Афка нахлобучила на свою курчавую шевелюру какую-то лихую норвежскую шапку. Леню залило водой, как выражается гляциолог Топчиев, «по самые помидорки». Покуда шлюпка уткнулась в «бараньи лбы», занесенные снегом, всем досталось — кому плеснуло в сапоги, кому за шкирку.
Снежный ветер штормовой не пускал нас на берег, валил с ног, пронизывал до костей. Укутанные, словно астронавты на Луне, стояли мы перед белой горой, из-за которой хлестала метель, казалось, еще пару шагов — и тебя унесет вместе с сапогами и спасжилетом к черту на рога.
— Сейчас мы пойдем искать исторический монумент, но где он, понятия не имею, — звал нас Андрей в пасмурные дали. — Мне мореманы говорили, что в девятнадцатом веке тут якорь бросило шведское судно, они выложили камнями год прибытия и название корабля. Есть и другие достопримечательности. Я, правда, не знаю, где это конкретно…
Вдруг Миша закричал:
— Идите все сюда, здесь кроме нас еще фашисты были!
На белом снегу выделялись бугорки камней, составленных в свастику, — метра четыре, не меньше, рядом какое-то слово по-шведски и год 1890-й, выложенные камнями, а парой метров выше по-русски было начертано: «U.S.S.R. Красин. Красный медведь. 1928».
Да, первыми на Чермниседое побывали шведские геодезисты, которые увековечили название своего судна, потом ледокол «Красин», а еще через десяток лет, в сороковые, забрела сюда немецкая подлодка — вот и свастика.
Аккуратно оставляли они знаки своего присутствия, не ломая предыдущие, как бы говоря этим: вот на какой крайний свет мы с вами забрались, нету дальше земли, только льды, снег и ветер. В таком месте ты не фашист, не советский человек, не швед полтавский, а еле стоящий на краю вечности сухой тростник, еще немного — и пропадешь.
Все задумались над философской силой этих посланий, а наш неугомонный артивист Кевин отошел в сторонку и тоже стал из камешков складывать пирамидку, намереваясь примкнуть к славным посетителям этого острова. Но зоркий Волков сразу приметил его нелегальную акцию.
— Я тебе задам, Кевин! — крикнул он, перекрывая свист ветра. — Тут заповедник, а все, что нас окружает, — музей!
И страшно негодовал, что люди не понимают, в какую Историю они попали! Где, черт возьми, благоговение перед древностью этого места и его натурой?
Первый раз мы видели такой музей, в котором человек не может продержаться лишние пять минут! Скорей вызвали Афку, и она спасла нас: погрузила, как заледенелые бревна, на «зодиак» и забросила в каюты, где мы упали без сил, но все же плеснули себе пару доз «Джона Уокера», поставив еще черточку на доске за столиком бара.
Стих ветер, умолк мотор. Мы откатили в тишайшую бухту Моссел, подальше от замороженного острова-музея, и легли в дрейф. Недвижимый горизонт, снежные горы, замерзшее озерцо, море — топленый перламутр с нисходящим солнцем.
На расстоянии вполовину пушечного выстрела от «Ноордерлихта» на якоре стояло крохотное суденышко, метров десять от носа до кормы. После многодневных скитаний, когда нам вообще ничего не встречалось, кроме моря, и неба, и абсолютно необитаемых островов, мы его приняли за мираж
[5].
Оказывается, в июле сюда прибежали на кораблике из Гамбурга профессор Хауке и его жена Мария. Они готовились к зимовке, вмораживали шхуну в лед, пилили плавник, выбеленный морем и снегом, складывали дрова вигвамом и на лайке перевозили на санях поближе к яхте.
Некоторые из нас проявили искреннюю любознательность: как они живут, что у них с бытом и возможен ли секс в таких невыносимых жилищных условиях? Хауке приглашать к себе не стал, видимо, даже боком к нему в каюту не залезешь, зато эти робинзоны сами пожаловали вечером в гости, били челом, поздоровались в охапочку, то есть крепко обняли и прижали к сердцу всю нашу шайку-лейку, включая матросов и капитана.
Профессор был в толстой кофте забубенной, с норвежским узором и костяными пуговицами, от которой шел тяжелый дух мокрой шерсти и дыма, невозможно рядом находиться — наверное, этот запах отпугивает медведей. Все передавали из уст в уста, мол, на берегу сияющего залива, отгороженного горами от ветра, куда мы заехали расслабиться и отдохнуть душой, эти ребята за три месяца встретили их аж семнадцать штук!
— А может, это был один и тот же медведь? — предположил Леня.
— Вот именно! — сказал Миша. — То он сильно голоден, то раздражен, то в расцвете сил, то болеет, поэтому неважно выглядит, то опять взбодрился…
Шутки шутками, а с известным химиком, профессором, ректором Гамбургского университета, случилась такая история. Однажды уловил он какой-то неясный зов дальних странствий, покинул насиженные места, кресло ректора, купил кораблик, пустился в плавание по северным морям, стал вести метеонаблюдения и отправлять их в Осло. За это губернатор дал ему право одному зимовать на Шпицбергене.
Заметим вскользь: тут вообще на все надо разрешение. Пережить полярную ночь может не каждый, а только человек с отменным здоровьем и устойчивой психикой. К тому же на Шпицбергене нельзя умирать из-за проблемы с погребением. Вечная мерзлота. И медведи.
Бывший ректор, а ныне странствующий отшельник, прозимовал в бухте Моссел десять лет. Несколько зим он провел в одиночестве. В первый Новый год старина Хауке открыл шампанское, лег на снег и увидел, что над ним во все небо пламенеет северное сияние.
— Я лежал на снегу, пил из горла шампанское и кайфовал, оттого что этот фейерверк полыхает для меня одного, — рассказывал нам Хауке.
Кого он с собой ни звал, все на него смотрели как на сумасшедшего. Лишь верный ученик отважился его сопроводить. Но перед отъездом сбежал от учителя.
Опять ехать одному!
Хауке забрел в бар пропустить стаканчик виски. По какой-то немыслимой случайности именно в этот бар пришла Мария: она развелась с мужем и решила напиться.
