Наконец могучие глыбы мрамора отгрузили на корабль, и наш герой с драгоценной добычей тронулся в путь из нового арктического — в старый, добрый Лондон, который он собрался поразить в самое сердце.
Над северными широтами всходило долгожданное солнце. Мрамор сиял в первых солнечных лучах румяными гранулами и алебастровыми прожилками. Мэнсфилд глаз не мог от него оторвать, предвкушая, как будут потрясены заскорузлые души соотечественников, убежденных, что это дохлое дело.
Он сделал крупную ставку и не прогадал, в этом нет сомнения. Такого мрамора свет еще не видывал, и он — его первооткрыватель и добытчик!
По прибытии на родину Мэнсфилд арендовал склад, куда под покровом ночи сгрузил привезенный мрамор. А через пару дней на южном берегу Темзы в Бардж-хаусе он сколотил длинный дубовый стол и положил на него полтора десятка самых красивых плит, подобрав их по цвету и разнообразию орнамента.
На выставку образцов Мэнсфилд пригласил весь лондонский бомонд. Прибыли члены Королевского географического общества, знаменитые архитекторы, скульпторы, строители, явился даже известный масон, магистр восточной ложи.
Мэнсфилд — в твидовом клетчатом пиджаке и башмаках из телячьей кожи — сделал поистине сенсационный доклад с показом карт и фотодокументов, развернутых на большом планшете. Он поведал об уникальности этого месторождения, о неописуемой сложности добычи мрамора в условиях вечной мерзлоты, а главное — о том, что арктический мрамор ничуть не уступает мрамору из Каррары, а может, и превосходит его. И с этими словами распахнул занавес, который прикрывал стол с образцами. Фотографы настроили камеры, приготовились зажечь магний.
И вдруг… о, ужас! Вместо внушительных тяжелых плит, еще вчера сверкавших голубыми вкраплениями и янтарными прожилками, все увидели огромную грязную лужу под столом, а на столе осевшие горки белесоватого песка вперемешку с мелкими розовыми камешками. Мрамор Мэнсфилда оказался смерзшимся мраморным крошевом и осколками, спаянными льдом.
Катастрофа, крах, полное разорение, он стал посмешищем всего Лондона — знаменитый карикатурист Гарри Баффет-младший изобразил его на обложке «Панча» в виде Санта-Клауса, из мешка с подарками раздающего детям ледяные кирпичи.
Мы же, снимая шляпу перед беззаветным экспериментатором, сравним это происшествие с птицей счастья из сказки Метерлинка: очутившись в реальном мире, она неузнаваемо преобразилась, к великому разочарованию тех, кто искал ее, рискуя жизнью, преодолевая мучительные преграды, возлагая на встречу с ней самые безрассудные надежды.
Глядя на тающий вдали необитаемый островок с остатками железной дороги Мэнсфилда, мы с Леней долго стояли на корме и спорили, как он, интересно, отреагировал, этот англичанин, когда в двух шагах от громового триумфа на него обрушились разом утраты, бесславие, хула и несчастья.
Я высказала предположение, что он просветлился.
— Ничего подобного! — возразил Тишков. — Это особая порода людей — флибустьеры и авантюристы! Погоревал-погоревал, что вылетел в трубу, да и пустился на поиски новой золотой жилы.
— Нет, я просто убеждена, — говорю, — что он увидел корни иллюзий и отрекся от мира и мирской суеты.
— Какая чушь, — отмахнулся Леня. — За десять лет, проведенных в этих палестинах, — царственным жестом Тишков охватил изрезанные берега Западного Шпицбергена и прилегающих к нему островов, — лондонский проныра унюхал тут поразительное разнообразие полезных ископаемых, залежи драгоценных камней и малахитов, и ястребиным оком ясно различил в ближайших шельфах приметы нефтяных запасов, значительно превышавших запасы Саудовской Аравии…
А может, и то, и это, или ни это и ни то, я не знаю. Арктика — чистое бытие воображения, уходящее в бесконечность пространство. Ее освоение — летопись заблуждений, поразительных и безумных, как история алхимии или газ флогистон. Мятущиеся души, которые устремлялись на ее зов, неизбежно попадали в расщелину между реальностью и иллюзией, нирваной и сан-сарой. Поскольку все здесь — за пределами ординарной психологии.
Еще не так давно люди терялись в догадках: это материк вообще или что? Или там сплошной лед, и только острые черные скалы торчат из воды? Или под толщей льда все-таки присутствует земная твердь? Не каждому в руки попадались ведические гимны древней Индии, в которых можно встретить все на свете, в том числе и описание арктической природы.
В детстве мне казалось, что Северный полюс — маковка Земли, на которой в безграничной ледяной пустыне растет огромная ель, вершиной уносящаяся в космос, мировое дерево, украшенное сверкающими игрушками и гирляндами, а навершием ему служит настоящая Полярная звезда.
И это недалеко от истины, ведь Северный полюс — точка, где ось вращения планеты пересекает земную поверхность. Пересекает и продолжается неведомо до каких пределов. Скорее всего, она связывает нас с беспредельностью, рождая миражи и галлюцинации, разбросанные в просторе Ледовитого океана, подобно Земле Санникова и Земле Гиллиса, призрачным островам, порою столь ощутимо проступающим на горизонте, что одни мореплаватели уверенно заносили их на карты, а другим оставалось только ждать, пока эти привидения оформятся в устойчивые образы.
Глава 14
Дорога лебедей
Греза о расширяющемся пространстве влекла древних викингов в те края, где бог Тор ударял огромным молотом по ледяной наковальне, высекая искры северного сияния. Североморский путь звали они «Дорогой лебедей», имея в виду белизну полярных птиц и айсбергов. На веслах и парусе шли сквозь штормы, плавучие льды, мрак, туман и холод, не имея ни компаса, ни градштока, чтобы под звездами лицом к лицу найти силу вещей, неисчерпаемость их бытия.
Поморские предания о Груманте, Новой Земле, острове Эдж полны описаний знамений, таинственных и чудесных событий. Будто углубляешься в безграничный мир, отправляясь в паломничество по Студеному океану, говорил Иван Старостин, тридцать две зимы отзимовавший на Шпицбергене в конце восемнадцатого — начале девятнадцатого века.
В одной из древних поморских книг читаем:
«Уже честная седина пала в бороду Гостева, и тут прямой лоб его исказила поперечная дума: «Берег я прибрал себе самый удаленный, путь туда грубый и долгий. Не сыскать ли промысел поближе, чтобы дорога была покороче…»
В таком смятении ума стоит Гостев у кормила лодейного: «Кому надобны неиссчетные версты моих путеплаваний? Кто сочтет морской путь и морской труд?»
…Перед глазами бескрайнее море, волны рядами-грядами. И видит Гостев: у середовой мачты стоит огнезрачная девица… Она что-то считает вслух и счет списывает в золотую книгу.
— Кто ты, о госпожа? — ужаснулся Гостев. — Что ты считаешь и что пишешь?
— Я премудрость божья, София Новгородская. Я считаю версты твоего морского хода. О кормщик! Всякая верста твоих походов счислена, и все пути твоих лодей исчислены и списаны в книгу жизни…
