Сверху доносятся аплодисменты.
Мы с Момо переглядываемся, молчаливо спрашивая себя, не настал ли наш черед… но тут раздается новая веселая мелодия, предвещая очередной скетч, и мы дружно испускаем глубокий вздох. Вздох чего – облегчения? Раздражения? Досады? Ярости? Не могу определить, хоть убейте.
– Момо, а у тебя там, в зале, есть дружки?
Я-то хорошо знаю, что там нет ни души, но Момо этого не подозревает.
– У меня больше нет дружков.
– Да есть, наверно; просто ты больше не хочешь их иметь.
– У меня есть ты.
– А ты можешь представить, как они сейчас сидят там, в зале, вполне конкретные ребята, загримированные каждый для своей роли?
– Заткнись!
Мне кажется, что Момо все чаще говорит голосом Хосина, с его интонациями, с его хрипотцой, с его жесткостью. Мертвый брат полностью завладел живым. Как же быть?..
В глубине подвала маячит чей-то силуэт. Я вздрагиваю. Что это? Неужели в театре кто-то остался? Механик сцены? Сторож?
Тень медленно приближается к торту, и я узнаю… следователя Пуатрено. Она словно разглядела меня через узкую щелку в макете и почти незаметным жестом подзывает к себе.
Как это возможно?!
Зачем она пошла на такой риск?
Конечно, она единственный человек, способный противостоять полиции и пройти через оградительные барьеры, но зачем?
– Момо, я опять хочу отлить.
– Нет! Теперь уже скоро!
– Да ладно тебе, я сейчас вернусь.
– Сдрейфил, да?
– Опять ты за свое! Кто здесь главный? Сказал же, что вернусь, значит, вернусь.
И я осторожно выползаю из торта, стараясь не задеть брикеты взрывчатки и не нажать на детонатор.
Подхожу к следователю Пуатрено, и она знаком просит меня отойти подальше за кулисы.
– Огюстен, у нас катастрофа: там, в зале, восемьсот человек, из них пятьсот – дети!
– Как?! Я думал, театр пуст!
– Полиция не приняла во внимание твой звонок! Пойми: анонимные угрозы взрыва сейчас поступают десятками в день. Сегодня утром Терлетти послал двух своих агентов обыскать зал, но они не обнаружили никаких подозрительных свертков, и он ограничился приказом досматривать всех входящих и их сумки.
– Немедленно эвакуируйте всех из зала!
– Терлетти меня не послушает.
– Не может быть!
– Он больше меня не слушает.
– Но… но вы же следователь!..
– Следователь, но не начальник полиции. Идем со мной, Огюстен. Мы успеем спастись.
– Вы что – рехнулись? Через две минуты Момо приведет в действие пояс смертника, и театр взлетит на воздух. Это будет апокалипсис.
– Тогда не ждите, чтобы дети поднялись на сцену, взрывайте прямо сейчас.
Я смотрю ей в глаза. Мне кажется, будто из моего тела изошла вся кровь.
– Нет. Я постараюсь убедить Момо прервать операцию.
– Да ты уже целый час стараешься, и все без толку.
– Откуда вы знаете?
– Ладно, беру свои слова обратно, Огюстен. Не взрывайте сейчас. Пол все равно никого не защитит… Взрыв убьет меньше людей в зале, но больше – на сцене. Там будут стоять как минимум пятьдесят ребятишек. Ситуация безнадежная!
В этот момент мне снова бросается в глаза темный провал между досками, на которых мы стоим.
– Нет, есть другое решение! Мы спустимся еще ниже.
Она изумленно глядит на меня. Я рассматриваю канаты, висящие вокруг нас.
– Платформа, которая поднимает торт на сцену, может и спустить нас еще ниже, на целых два подземных этажа. Если мы взорвемся там, в глубине, наверху будет меньше разрушений.
Она кивает с искаженным лицом. Но, напав на такое решение, я тут же капитулирую:
– Хотя нет, это невозможно…
– Почему?
– Кто будет управлять спуском? Машиниста сцены здесь, внизу, нет.
– Ну а я-то на что, дурья твоя башка?!
Я гляжу на следователя Пуатрено: она кипит от ярости. И упрямо повторяет:
– Как ты думаешь, зачем я сюда пришла?
– Но… если вы останетесь, то взорветесь вместе с нами.
– Не рассуждай! Иди в свой пирог!
Над нашими головами гремит начало поздравительного гимна.
Издали доносится голос Момо, в нем звучит испуг:
– Огюстен!
– Иду!
Я бросаюсь к торту настолько поспешно, насколько позволяет пояс смертника, и влезаю внутрь. Момо встречает меня радостной улыбкой, хотя из глаз у него брызжут слезы. Хосин уже занял все свободное пространство в макете – огромный, черный, грозный призрак с перекошенным от ненависти лицом.
– Момо, я хочу тебе напомнить: там, наверху, живые люди!
– Знаю…
Happy birthday to you…
Деревянная площадка под нашими ногами содрогается и приходит в движение. В первые две секунды я с ужасом думаю: неужели это подъем? Но нет, мы явно спускаемся вниз, а Момо ничего не замечает, сосредоточив все силы, все свое внимание на пальце, который сейчас нажмет кнопку детонатора. Хосин мешает мне подойти к нему. Я уже не смогу его остановить.
Happy birthday to you…
Площадка, на которой установлен макет, покачивается, скрипит, кряхтит, скрежещет, потом тормозит и замирает.
– Аллах акбар! – вопит Момо.
Короткий миг тишины… предвестие грохота…
Взрыв.
И внезапно все заливает ослепительный белый свет.
Эрик-Эмманюэль Шмитт
Германти, 30 июня 2016 г.
Госпожа следователь,
пересылаю Вам странный документ в большом зеленом конверте с логотипом газеты «Завтра», который я получил по почте через несколько дней после ужасного взрыва, разрушившего театр «Граммон» в Шарлеруа в апреле. Документ представляет собой длинную исповедь, состоящую из двадцать одной главы; текст начинается с одного взрыва и кончается другим, он изобилует неизвестными доселе подробностями и именами незнакомых людей и подписан печально знаменитым молодым человеком – Огюстеном Тролье.
Полиция, органы правосудия и средства массовой информации единодушно назвали Огюстена Тролье одним из самых жестоких террористов нашего времени, поскольку это именно он организовал бойню на площади Карла Второго, затем пожары в городе и, наконец, страшный взрыв в театре во время детского праздника. Тот, кого журналисты всего мира называют сегодня «мозгом преступного мира», стал предметом обсуждения миллионов комментаторов, и не только из-за чудовищного размаха его злодеяний, но еще и потому, что, в отличие от террористов – выходцев из Магриба, он был сыном бельгийских родителей – увы, неизвестных – и вырос в обстановке, далекой от какой бы то ни было религии. Его фанатизм поставил в тупик наших аналитиков.
