– Странно! Сегодня утром, когда мы выходили из редакции, он наблюдал за нами. А теперь оказался здесь! Его узкие глаза почему-то кажутся мне знакомыми. Вчера… И позавчера тоже…
Заинтригованный, Шмитт нагибается, пытаясь сквозь блики оконного стекла разглядеть незнакомца, но тщетно. Тот уже скрылся из виду. Набычившись, он шутливо-зловещим шепотом спрашивает:
– Как думаешь, за кем он следит? За тобой или за мной?
Я не колеблясь отвечаю:
– За мной!
Шмитт поднимает брови, удивленный моей серьезностью, тогда как сам он валял дурака.
– За тобой? Почему?
– Не знаю.
Он усмехается:
– Ты меня разочаровал, Огюстен: я-то считал себя знаменитостью, а следят почему-то за тобой.
Я с улыбкой качаю головой, не смея признаться ему, какая догадка меня мучит. И снова меня прошибает холодный пот.
Кто же он – этот незнакомец с волчьими глазами, которого я встречаю на протяжении двух последних дней?
Уж не мой ли мертвец?
19
Момо сбивает китайских солдатиков на огромном экране. Куча трупов непрерывно растет, кровь брызжет на стекло экрана, но на нем тотчас возникает новый батальон солдат, нетерпеливо рвущихся в бой, где их ждет мгновенная гибель. Момо не знает промаха, он убивает, как дышит.
За его спиной торчит Хосин, настороженный, агрессивный, с беспощадным взглядом, с перекошенным ненавистью ртом. Оправившись от взрыва, он набрал вес, вдвое увеличился в размерах, стал намного ярче и теперь расправляет плечи, как орел – крылья, накрывая младшего своей тенью, – вылитый ангел смерти. Конечно, Момо сам жмет на гашетку, но Хосин науськивает его, беснуется, что-то неслышно вопит, наслаждаясь зрелищем бойни, которую ведет руками брата.
Интересно, осознаёт ли Момо, какую власть имеет над ним жестокий старший брат? Не знаю, не уверен… Но в его спокойствии чувствуется что-то механическое, покорность марионетки, управляемой кукловодом. Я трогаю его за локоть:
– Тебе нравятся эти игры?
Момо вздрагивает от неожиданности и, очнувшись от своего смертоносного исступления, оторопело глядит на меня:
– Раньше я их ненавидел…
Китайцы, не встречая больше препятствий на своем пути, заполонили весь экран и, свирепо оскалившись, идут в атаку. Разъяренный Хосин энергично протестует, а Момо растерянно смотрит на пластмассовый пульт в виде автомата Калашникова, лежащий у него на ладонях.
– Вообще-то, теперь это меня успокаивает…
При этих словах Хосин торжествующе и воинственно размахивает руками, вслед за чем делает непристойный жест в адрес «косоглазых».
Вокруг нас десятки подростков лежат, раскинув ноги, и тоже строчат из пулеметов по целям – кто в русских, кто в динозавров, кто в пиратов или вампиров, а один из них даже обстреливает полк девушек-мажореток, взвизгивая: «Получай, шлюха!», когда подбивает очередную красотку. Видеосалон, с его пурпурными шторами, черными бархатными панелями и зеркалами на потолке, напоминает бордель, каковым он, впрочем, раньше и был, с той лишь разницей, что теперь стоны несутся из компьютеров.
Момо поворачивается ко мне:
– Огюстен, прими меня в свою группу!
– В какую группу?
– Ну, в твою, где и Хосин был.
Я отступаю на шаг. Здрасте, снова-здорово! Вот так я пожинаю плоды собственной трусости… Когда мы с Момо встретились в контейнере, где он искал ноутбук Хосина, я хорохорился, изображая из себя друга его брата-террориста. Да и потом всякий раз, как он задавал мне вопрос, на который у меня не было ответа, я строил многозначительную мину человека, который знает больше, чем может сказать. И таким образом убедил его, что стер всю компрометирующую информацию с жесткого диска, чтобы никого не подвести. Момо, конечно, уцепился за эту гипотезу. Он жалобно спрашивает:
– Ты считаешь, что я еще слишком молод?
Я молча киваю, стараясь выиграть время.
– Но мне уже четырнадцать! Многие начинали раньше.
– Начинали и тут же кончали! В Судане они подрывают себя уже в одиннадцать лет.
– Меня это не пугает. Я готов.
Я заставляю себя держаться спокойно, притворяясь, будто уже много раз вел такие разговоры.
– Что тебя толкает на такие действия?
– Мой брат!
Я гляжу на Хосина, реющего над мальчишкой: он скрестил руки на груди и мерит нас снисходительным взглядом, упиваясь своим превосходством.
– Ты его видишь?
– Кого?
– Ты слышишь брата?
– Чего?! Я тебе говорю про Хосина, он же умер.
– Вот и я о нем.
– Так как же ты хочешь, чтобы я его видел или слышал?
Ага… значит, Момо не сознает присутствия мертвеца, который его сопровождает, и это делает мальчишку податливым, легкоуправляемым. Опыт подсказывает мне, что лучше иметь около себя видимого мертвого, с которым можно что-то обсуждать, даже спорить, чем вот такого – невидимого, который руководит живым, нашептывая ему на ухо, как себя вести.
Я осторожно пытаюсь закамуфлировать свою предыдущую реплику:
– Ну… я думал: может, он является тебе во сне.
– Ой, вот было бы счастье! На самом деле я не очень-то хорошо его знал, Хосина. Сейчас я это понимаю. Вот почему я хочу пройти тот же путь.
Я с жалостью смотрю на подростка, который из любви вступает на дорогу ненависти: он не понимал брата при его жизни и теперь хочет сблизиться с ним, повторив его ошибки.
– Всем на меня наплевать.
– Неправда! Ты дорог своей матери.
– Да она только и умеет, что скулить.
– Она оплакивает Хосина?
– Конечно!
– Значит, ты хочешь, чтобы она оплакивала и тебя тоже? И еще кого-нибудь? Хочешь предоставить ей такую возможность?
Момо опускает голову, – кажется, его проняло. Хосин на своем насесте – братнином плече – беснуется и что-то неслышно выкрикивает ему в затылок. Через полминуты Момо снова заговаривает со мной, глядя куда-то в сторону:
– Я тут начал читать Коран…
– По-французски или по-арабски?
– По-французски. В Интернете.
– Ах, в Интернете! Значит, ты изучаешь только избранные места.
– Ну и что? Все главное я записал. И чем чаще я это повторяю, тем больше проясняется у меня в голове. Мне нужны корни.
– Ладно. Можешь сыграть еще одну партию.
И я сую монетку в щель автомата. Экран просыпается, на нем возникают новые китайцы. Момо хватает автомат и начинает их косить. Его молодое, еще не окрепшее тело вздрагивает от возбуждения, он упивается яростью, вкладывает в эту виртуальную бойню всю свою энергию. Судя по счетчику, он укокошил за пару минут человек триста.
