– Но межрелигиозная рознь никогда не сможет уничтожить Бога.
– Зато она вполне способна уничтожить людей. Эра войн заканчивается. В предыдущих тысячелетиях, в средоточии самых страшных жестокостей, в самом сердце хаоса существовал все-таки лучик разума – законы. Законы войны – вот что спасало людское сообщество даже тогда, когда оно опускалось до самых отвратительных деяний. Но отныне нам грозит другая, куда более страшная опасность – без видимых врагов, без всяких правил. Мы достигли той критической точки, после которой гибель человечества станет реальностью.
– Вы имеете в виду то, что возвещено в Библии, – апокалипсис?
– Да. Если мы не откажемся от кровожадных помыслов, то просто-напросто истребим друг друга. А в мире ничто не распространяется так быстро, как жестокость. Она подобна раковой опухоли, которая множит и множит метастазы и новые болезни, продлевая череду мщений, наказаний, репрессий…
– И что же делать? Вступать в переговоры?
– С угрозой апокалипсиса переговоров не ведут.
– Тогда что?
– Наша судьба находится в руках тех, кто пока, увы, держится в стороне, – в руках истинных мусульман. Пусть они откажутся от своих комплексов, восстанут против исламистов, объявят всеобщими духовные ценности, которыми руководствуются представители других религий. И пусть интеллектуалы всего мира, художники, журналисты и прочие, примут участие в этой миссии просвещения. Духовный кризис может быть разрешен только духовными средствами.
Наклонившись к нему, я спрашиваю полушепотом:
– Хотите, я расскажу вам о своей беседе с Богом?
– Ни в коем случае! Ты должен изложить это только письменно. Исключительно письменно.
– Почему?
– Все важное должно пройти через дверь, через единственную, самую узкую дверь, чтобы найти свое истинное выражение. Твоя дверь – письменное повествование. Поведав эту историю устно, ты рискуешь упростить ее, опошлить, то есть погубить.
– Но мне все-таки кажется…
– Книги, о которых я говорил с другими, так и остались ненаписанными. Когда я делился своими проектами романов с близкими, мой рассказ становился кладбищем этих книг незаметно для меня.
– Неужели… до такой степени?
– Те, кто трубит на весь свет о своем намерении писать, никогда не пишут.
И он отпивает кофе из чашки – это уже третья по счету.
– Когда заканчивается твоя стажировка в газете?
– Через двадцать дней.
– И сколько тебе там платят?
Я коротко обрисовываю ему реальную ситуацию: неоплачиваемая стажировка, никаких гарантий дальнейшей работы, полная неопределенность в будущем и материальные проблемы в настоящем. Шмитт ударяет кулаком по столу:
– Я заплачу тебе две тысячи евро, а ты напишешь рассказ о своей встрече с Богом!
– Вы это серьезно?
– Я буду твоим меценатом. Тебе удобно работать у себя дома?
Стоит ли признаваться и в этом? Наверно, стоит: с первой же нашей встречи моя откровенность шла мне только на пользу.
– Я сквоттер.
Шмитт отодвигается вместе со стулом, пристально рассматривает меня и бросает взгляды вокруг, словно ищет одобрения людей, которых здесь нет.
– Тогда вот что: переселяйся-ка на месяц в Германти. В глубине моего сада есть домик, я построил его для друзей. Ты там будешь абсолютно независим, даже еду сможешь себе готовить. Я живу в большом доме, сам по себе; кроме того, мне часто приходится уезжать, так что я тебя не потревожу. А ты – меня. Но сразу предупреждаю: через месяц ты заберешь свой чек и отчалишь. Идет?
Шмитт произносит последние слова намеренно грубо, притворяясь эдаким желчным ворчуном, чтобы скрыть доброту.
Он протягивает мне раскрытую ладонь, и мы ударяем по рукам.
– Спасибо вам!
– Ты меня уже один раз благодарил, и больше повторять незачем. Собирай свои манатки, и встретимся здесь же в восемнадцать часов.
Затем он протягивает мне бумажку в пятьдесят евро:
– Держи, это тебе аванс, в счет заработка.
Я сую деньги в карман, воздержавшись от благодарности, раз уж это его нервирует, и спрашиваю:
– Вы все делаете так же?
– Как – так же?
– Решительно! Я смотрел, как вы убирали сегодня утром в редакции: вы были предельно сосредоточены, словно от этого зависела ваша жизнь.
– Вообще-то, я всегда собран, бдителен и готов к бою. И функционирую только в двух режимах – либо за работой, либо во сне. Даже когда я играю в карты, когда болтаю, перескакивая с пятого на десятое, когда маюсь на скучном спектакле, моя память и мое внимание все равно максимально напряжены.
– Вот и сегодня, с самого утра, вы занимаетесь мной так, будто это вопрос жизни или смерти.
– Все, что происходит на свете, – вопрос жизни или смерти!
И он накрывает мою руку своей широкой, горячей ладонью.
– Наша жизнь может прерваться в любую минуту, Огюстен. Настоящее кажется тебе надежным, но внезапно разлетается вдребезги, как хрупкий бокал. Например, оторвался тромб… Лопнул сосуд… Или кровоизлияние в мозг… Падение с высоты… Бомба… Пьяный за рулем…
– Вы об этом думаете?
– Специально не думаю, зато мои мысли постоянно вертятся вокруг этого.
– Грустно.
– Да нет, это весело, это вдыхает в человека жизнь, заряжает бодростью.
– Значит, не стоит торопиться умереть?
– Стоит торопиться жить. Слишком много людей, которых я любил, ушли из жизни, вот почему ни одна секунда моей жизни не должна пройти даром. Делать как можно лучше, как можно быстрее, как можно больше – вот мой девиз.
Судя по всему, его жизненная энергия родилась из этого стремления; колосс черпает свою энергию из собственной уязвимой хрупкости. Я вспоминаю о женщине с удивленными глазами, о той мертвой, которая сопровождает его и чью историю он мне рассказал. Угадал ли он мои мысли? У него вздулись вены на шее, глаза раздраженно сверкнули, и я чувствую, что он готов меня избить.
– Простите, месье Шмитт, я вас рассердил.
– Я всегда сержусь, когда люди оправдывают меня такого, какой я есть.
Он расплачивается с хозяином бистро.
Надевая плащ, я случайно бросаю взгляд в окно и указываю Шмитту на высокого, худого человека, прислонившегося к дереву метрах в десяти отсюда; он глядит в нашу сторону.
– Вы знаете этого типа?
Шмитт рассеянно смотрит на улицу:
– Где?
– Вон там.
Но человек с узкими серыми глазами уже исчез, наверняка поняв, что его заметили.
