Снова звонок.
Катастрофа! Комнатка напоминает мусорную свалку. Одурманенные айяуаской, мы с Умм Кульсум разорили ее дотла.
Встать на ноги мне не удается, но я полон решимости вести себя так, словно все в порядке, и, подчиняясь звонку, ползу на четвереньках к передней.
По дороге, в коридоре, борюсь с новыми позывами к рвоте и мужественно заставляю себя шевелить руками и ногами, хотя мне кажется, что мое тело погребено под несколькими слоями асфальта.
Еще один звонок.
Мне с трудом дается каждый сантиметр пути.
– Да-да… иду…
Меня испугал собственный голос – вялый, апатичный, он отражается от стен, хотя непонятно, откуда исходит.
Последнее усилие. Наконец-то я лежу перед входной дверью.
– Кто там?
– Это я, Огюстен, я, Шмитт!
Вздыхаю с облегчением. Услышав голос писателя, я представил себе, как вместо него в дверь барабанит Пегар, кто-то из коллег, полицейский, и даже вспотел от страха – задним числом. Из всех них Шмитт – наименее опасный вариант.
– У вас все нормально? – кричит он мне с площадки.
– Да… мне удалось дотащиться досюда.
– А ты сможешь мне открыть?
– О-о-о… Здесь такой бардак. Я на ногах не стою. Мы все переломали, все загадили – Умм Кульсум и я…
– Умм Кульсум?
При мысли о том, что мне придется описывать Умм Кульсум, я чувствую смертельную усталость и последние рвотные позывы, которые стойко подавляю.
Молчание. Хорошо бы мне покемарить хоть немножко…
– Открой мне, Огюстен! Я помогу тебе убрать.
– Ладно.
Надо же, нынче утром я подчиняюсь всему на свете – приказам, звонкам в дверь…
С неуклюжим старанием пытаюсь дотянуться до замка, сперва самостоятельно, потом с помощью подставки для зонтов и, следом, табурета, за который держусь, чтобы передохнуть на полпути; глубокий вдох, и – опля! – наконец поворачиваю ключ в скважине.
– Вот…
– Я могу открыть дверь?
– Минутку!
Я шлепаюсь на пол и откатываюсь на метр от двери, в восторге от того, как блестяще провел эту операцию.
Шмитт входит, видит меня, изумленно таращится. На его лице гримаса отвращения – это он учуял вонь, – кусает губы, наклоняется ко мне:
– Как ты себя чувствуешь?
– Скверно.
– Болит где-нибудь?
– Везде.
– Ты совершил путешествие?
– Да.
– Встретил Его?
– Да, я…
Шмитт закрывает мне рот рукой:
– Ни слова!
Он глядит на меня с восторженной улыбкой и твердо повторяет:
– Ни слова! Я хочу, чтобы ты все описал. А до тех пор храни это в себе.
Обернувшись, он смотрит в сторону кабинетов.
– Где вы это сделали?
– В кухне.
– Там?
– Вместе с Умм Кульсум.
– Умм… Ну хорошо, я сам всем займусь, для этого и пришел. Я получил твой мейл вчера вечером и сразу заподозрил, что сегодня утром ты будешь не в форме.
Шмитт берет меня под мышки, приподнимает с пола и одним махом взваливает к себе на руки; я безвольно свисаю с них, точно увядший букет лилий. Устроив меня в кресле рядом с кухней, он входит в нее.
– Ох, черт!
Я фыркаю: мне смешно глядеть, как он поскользнулся, ступив в лужу нечистот. Он подходит к храпящей цветастой туше.
– Это еще что?
И, вернувшись ко мне с перекошенным лицом, спрашивает шепотом:
– Вот это – Умм Кульсум?
У меня в животе бурчит так, что, наверно, на улице слышно. Я громко икаю. Шмитт, не ожидая ответа, хватает швабру.
– Ладно, за работу!
Борясь с упорной отрыжкой и звоном в ушах, я слежу за ним, не в состоянии двинуть и пальцем; он, кажется, это понимает и сам энергично берется за дело, бегая с ведрами из кухни в туалет и обратно, подтирая, отчищая, выскребая, отдраивая, проветривая, распыляя освежитель воздуха.
Наконец кухня приобрела свой прежний вид.
Шмитт приседает рядом с Умм Кульсум и похлопывает ее по одутловатым щекам:
– Месье… месье… проснитесь, пожалуйста… Месье… вы меня слышите?.. Месье!
Умм Кульсум на минуту перестает храпеть, задержав дыхание с опасностью для жизни, но не отвечает.
Шмитт снова кидается ко мне:
– Он что – в коме?
– Это не «он», это «она».
– Ах, вот как…
– Умм Кульсум, даже бодрствуя, выглядит словно в летаргическом сне. А уж когда она дрыхнет, то и подавно.
– Помоги мне привести ее в чувство.
Я опираюсь на плечо Шмитта, и мы беспомощно топчемся рядом с ней.
– Умм Кульсум! Эй! Ау!
Никакой реакции. Но тут я замечаю на столике рядом с раковиной ее плеер.
– Включите ей музыку.
Шмитт хватает аппарат, щелкает кнопками, и раздается монотонное пение: «Ghanili chwaya chwaya…»
[42]
Умм Кульсум поднимает веки, взгляд у нее восхищенный.
Я наклоняюсь к ней:
– Как ты себя чувствуешь?
– Башка трещит!
– Неудивительно! Тебе на голову свалилась пирамида.
Ее глаза на миг испуганно расширяются, потом до нее доходит, что это шутка, и она отвечает на нее слабой улыбкой. Я похлопываю ее по плечу.
– Боюсь, ты выпила вчера мой травяной отвар, Умм Кульсум.
– Вау!.. Шикарная штука… First class!..
И она прыскает.
– Ты встанешь?
Умм Кульсум отдает приказ своим мускулам, но ни один из них не реагирует; она смотрит на меня с огорченной миной провинившегося ребенка, потом начинает смеяться.
Но тут вмешивается Шмитт:
– Ей нужно переодеться, у нее все платье изгажено.
Умм Кульсум оценивает размеры бедствия и тычет пальцем в одного из львов, изображенных на трикотажном платье, которому угодил прямо в пасть кусок полупереваренной еды, извергнутой вместе с остальной блевотиной.
– Он хотел есть! – восклицает она.
И хохочет. Я тоже. Мы с ней веселимся от души. Умм Кульсум прямо плачет от смеха. А Шмитт испуганно пялится на нас.
Когда мы унимаемся – скорее от усталости, чем от недостатка радости, – он озабоченно замечает:
