– Это же турок, – презрительно говорит он. – Здесь все забегаловки принадлежат туркам. Так как же с ноутбуком Хосина – он у тебя?
Я жадно вонзаю зубы в сэндвич. Момо принимает мое молчание за подтверждение.
– Он тебе его доверил?
Снова молчу, и это сходит за второе подтверждение.
Момо принимается за свой кебаб. Хосин уснул у него на плече. Я гляжу на них обоих.
– А ты, Момо, – почему ты искал его в том контейнере?
– Да мы с Хосином всегда прятали в нем то, что не хотели показывать матери. Игрушки, которые сперли в магазине, порножурналы, гашиш, сигареты, подарки к ее дню рождения. Этим контейнером никто не пользуется, и мусор из него никогда не убирают.
Жареный картофель он хватает руками.
– Так что если брат и хотел оставить мне сообщение, то как раз там.
Его лицо мрачнеет, на глазах выступают слезы, он старается сдержать их.
Я же впал в такую эйфорию от обильной еды, что меня просто переполняет сочувствие к нему.
– Ты на него сердишься?
– За что?
– За то, что он пошел на это один и ничего тебе не сказал.
Момо отвечает безнадежным жестом, означающим: «И за это. И за многое другое…» Он пытается облечь свои мысли в слова, но через несколько секунд отказывается от своего намерения и грустно доедает остатки баранины.
– Ты переживаешь?
Он бросает на меня мрачный взгляд исподлобья:
– Я переживаю из-за матери! Мать… она теперь плачет с утра до ночи. А люди… разве они понимают?! Они никогда слыхом не слыхали про Хосина Бадави, и вдруг – бац! – весь город, весь мир говорит о нем из-за бомбы. Для них Хосин Бадави – это какой-то Гитлер, исчадие ада! А моя мать никогда не знала такого Хосина Бадави. Когда она слышит это имя – Хосин Бадави, – то видит своего сына, которого обожает, а не убийцу. И прямо с ума сходит от горя. Ей показывают в газетах и по телику совсем другого сына, пусть и с его лицом и с его именем, но это не ее сын. До́ма, стоит ей услышать, как ключ поворачивается в замке, она кричит: «Хосин?» И это не просто так, нет, ей кажется, что сейчас войдет настоящий Хосин, и этот, настоящий, Хосин объяснит людям, что он вовсе не террорист, что это не он убил восьмерых человек, разметал их в клочья. Потому что моя мать уверена, что настоящий Хосин не мог взять и уйти из дома вот так просто, ни с кем из нас не попрощавшись.
Момо умолкает, от волнения у него сдавило горло. Крошечный Хосин над его плечом по-прежнему невозмутимо дремлет.
– А ты? Ты-то его осуждаешь?
– Это мой брат. Он имеет право делать все, что хочет.
Момо выкрикнул это слишком громко: могучий турок за прилавком приоткрыл глаза. Момо испепеляет его взглядом; он злится на себя за то, что проявил свое горе на людях.
А я так разомлел от кебаба, которым набил желудок, что готов расцеловать все человечество.
– Скажи, Момо, ты замечал, что твой брат изменился в последнее время?
– И совсем он не изменился! Конечно, у него были проблемы, он над ними раздумывал, но это совсем другое дело.
Я вспоминаю о документах, обнаруженных в ноутбуке.
– Он разговаривал с тобой о религии? И если разговаривал, то чаще, чем прежде?
Момо задумчиво смотрит на меня.
– Да… Он говорил, что имам никуда не годится, – это он про имама в нашем квартале. Все твердил, что с таким имамом мир не переделаешь. И я с ним согласен. Нам давно уже плевать на россказни этого имама. Хосин никогда не был религиозным, почти не изучал Коран, пил вино, развлекался с дружками, курил травку, анашу, гашиш, пробовал экстази, клеил девок в кабаках – короче, был нормальным парнем, вот так! Но в последнее время все шло иначе… потому что он стал размышлять! Да, он все время размышлял… все время. Запирался у себя в комнате. С нами почти не разговаривал. Но все же ничего такого… – И он яростно бьет кулаком об стол. – Этот Терлетти… он меня два дня мордовал, все хотел вызнать, ездил ли брат куда-нибудь. Куда-нибудь!.. Я же не кретин, я-то сразу просек, что «куда-нибудь» значит в Сирию. Он давил на меня, но ни разу не назвал ее прямо, а ходил вокруг да около: может, в Италию? В Грецию? В Турцию? Сволочь такая! Хосин – он, как и я, никуда не ездил. Самое большее, смотался пару раз в Брюссель и разок в Амстердам, на субботние танцы. И сколько бы они ни разнюхивали, им нечего было ему впарить, но все равно они уверены, что он ездил в Сирию тренироваться в боевых лагерях.
– А у вас дома есть Коран?
– А то! Мы же из Рифа!
– И ты его читал?
Этот вопрос приводит его в недоумение.
– Знаешь, мы живем по Корану, но читать его вовсе не обязательно. Это как словарь: ты же не читаешь словарь?
Я подтверждаю, что он прав, – сейчас, пока я не ознакомился с Кораном, рано еще затевать теологический диспут. Момо хмурится:
– А ты сам-то читал Коран?
– Конечно.
Я почти не лгу: завтра я это обязательно сделаю.
Момо съеживается на своем табурете и глядит в пол.
– Я боюсь идти в коллеж.
На его смуглых висках неровно пульсируют лиловые жилки.
– Что я им скажу? Как на меня будут смотреть? Нет, мне больше туда ходу нет.
– А тебе нравилось учиться?
– Да я первый ученик в классе! – выкрикивает он, но тут же опять сникает и расплющивает пальцем мясную крошку на столе, словно иллюстрируя ситуацию. – На меня будут смотреть как на изверга. Как на брата изверга. – И его передергивает от ярости. – Но пусть только кто-нибудь попробует оскорбить моего брата, я ему морду разобью!
– И тогда тебя выгонят из коллежа.
– Ну и черт с ним!
И Момо расплющивает другую крошку, на сей раз особенно свирепо.
– Лучше бы уж я взорвался вместе с Хосином…
При этих словах крошечный Хосин вдруг просыпается на плече Момо, явно заинтересованный выкриком младшего брата, и, подавшись вперед, ждет продолжения.
– Теперь мне хана. Я преступник только потому, что моя фамилия Бадави. Моя мать тоже преступница, потому что ее фамилия Бадави. Нас всех смешали с дерьмом, в одну минуту. И ты думаешь, я соглашусь на такую жизнь?
У Хосина заблестели глаза; наклонившись к уху Момо, он нашептывает ему что-то, чего я не слышу.
Момо, как завороженный, произносит отрывистые фразы, перемежая их паузами, словно повторяет то, что ему внушил призрак:
– Нас все презирают… Люди никогда нам не простят, что мы жили с типом, который ухлопал восемь человек и ранил еще двадцать пять… Вот он, идол нашей семьи – убийца!.. Нашего Хосина, нашего любимого Хосина теперь все ненавидят… Стоит о нем заговорить, как нас обзывают преступниками. Но настоящий Хосин – это был Хосин до взрыва, до того, как он стал террористом, тот, которого я знал с самого детства. А эти, здешние, чего они хотят? Чтоб я забыл свое прошлое? Чтоб я остался только братом террориста? Ну конечно, так было бы проще всего!
