Вполне очевидно, что «желтая вера» – самая мощная религиозная организация в Центральной Азии. Ее храмы лучше ремонтируют, ее ткани поддерживают в хорошем состоянии, ее картины – слишком часто – не только ретушируют, но и полностью перерисовывают, и все богослужебные предметы у нее богатые. Здесь, например, были огромные литые серебряные лампы – чаши для горящего масла, и одна из них весила несколько килограммов. Из-под рук тибетских ювелиров выходят красивые, варварские и довольно мрачные вещи, с красноватыми отблесками; в золоте они были бы достойны сокровищ Агамемнона или нагрудника Теодориха. Они не имеют ничего общего с холодными, учеными, мерцающими золотыми украшениями, которые носят европейские дамы. Ты на самом деле чувствуешь, что это сокровище земли, и сразу понимаешь, почему в Тибете запрещено добывать золото. Где добывают золото, поля становятся бесплодны, говорят там. Рядом с главным храмом, в молельне, где светлее обычного – она новая, – лежало тело учителя Тромо, забальзамированное и положенное в высоком чортене, со всех сторон отделанном серебром. Картины на стенах были еще не окончены. В общем все это производило впечатление помпезное, мрачное и довольно вульгарное.
Картины в главном храме тоже были современные, но, по крайней мере, их писал художник с вдохновением. Если ты говоришь о тибетской живописи в Европе, в ответ обычно кривят рот, как если бы ты говорил о чем-то не старше XVIII века. Это ошибка. Старинная художественная традиция очень жива в Тибете; культурный контекст, на котором взрастает художественное выражение, так же силен и энергичен. На Западе движение романтизма привело нас к культу личности, часто нелепому поклонению личности, и потому мы с подозрением смотрим на художника, который пользуется не своим собственным языком, который придумал сам, а языком, который напитан и связан с вековыми традициями. Это наш предрассудок, и именно к нему мы должны относиться с подозрением, а не к способности живого художника выражать себя и создавать ценные произведения средствами анонимной грамматики и синтаксиса.
Две фрески особенно запомнились. Первая – большая роспись из серии Чокьонг (Защитников Веры); это чудовищные и жуткие поборники религии и добродетели, которые неустанно сражаются со злом среди крови и пламени. Там были изображены два скелета Шинкьонг (см. фото 6) в оргиастическом объятии. Мотив мистического объятия здесь изображен на примере двух скелетов – спутников Ямы, царя смерти и адских миров; чудовищная выдумка, в которой ламаизм, возможно, достиг апогея своих жутких фантазий. Художник вложил в свою концепцию свирепость ягуара и чувственность вакханки. Но он был сильнее выдумки, с которой работал, потому что он отнесся к ней отстранение, чисто по-научному, как если бы рисовал узор с акантами и лилиями, а не с костями и похотью.
Чампа и ученики – которые потихоньку пробрались назад в храм – следовали за мной, пока я фотографировал. Я попытался выяснить, вызывают ли эти картины у них какие-то чувства и если да, то какие. Оказалось, это не так просто. Они как будто были совершенно равнодушны. Мальчиков целиком занимал мой фотоаппарат, гораздо более загадочная штука для тибетца, чем тантрические эманации. Чампа объяснил мне значение картин, но тоном гида, который говорит: «Справа святой Иоанн с орлом, а ниже святая Екатерина с колесом и пальмовой ветвью мученицы». Возможно, они смотрят взглядом, который очень отличается от нашего. Мне всегда вспоминается, как меня поразило замечание одного японского друга, который как-то раз сказал мне: «Какая, должно быть, у вас кровожадная и жестокая религия, ведь у вас над каждым алтарем на деревянных досках висит этот измученный человек!» Европейцы и американцы, родившиеся в христианской среде и воспитанные так, чтобы воспринимать христианство как религию любви, веками отучались от того жуткого первого впечатления, которое производит распятие, и реакция моего японского друга-буддиста, для которого божество означало созерцательную безмятежность, совершенно застигает нас врасплох. Но услышать такую ошеломляюще иную точку зрения – это ценный и важный опыт.
Что еще примечательного было в этих росписях – это их часть со стилизованным и идеализированным портретом учителя Тромо, умершего более десяти лет назад. Мудрец в своем коричневом халате и желтой шляпе, держа два геральдических лотоса, из одного из которых вырастают лопата и книга, сидит в состоянии полной медитации, а в небе вокруг него танцуют тантрические божества в их ужасных формах, сжимая своих шакти в оргиастических объятиях и совокупляясь с совершенством метафизического ритуала, украшенные драгоценностями, облаченные в шкуры диких зверей, подпоясанные змеями, с ятаганами и дордже в руках, черепами, залитыми кровью трупами, сердцами, только что вырванными из живых тел, вспышками молний, веревочными петлями, скипетрами, четками и цветами.
Это были Дхармапалы, Чокьонги, защитники веры школы Гелуг. Слева стоял темно-синий Дукхор («Колесо времени») с двадцатью четырьмя руками и тремя головами. Его восьмирукая шакти была желтого цвета. Она тоже стояла, отдаваясь ему и запрокинув назад голову. Мистические возлюбленные топтали мертвые тела, символизируя в своем танце победу над страстями. Справа от них, тоже темно-синий, стоял Демчог («Обновленное счастье») с двенадцатью руками. Его шакти была нагая, но украшенная бесчисленными драгоценностями, и в руках держала ритуальный кинжал и череп. Еще правее, чуть ниже, был Дордже Джидже («Ужасная молния»), воинственный аспект Манджушри («Божественная субстанция мудрости») и лучшее, что смог придумать ламаизм, в смысле чудовищности. Он был изображен с шестнадцатью ногами, тридцатью четырьмя руками и девятью головами, топча зверей и одновременно прижимая к себе шакти, которая держала в левой руке чашу-череп с кровью. Среди леса его рук, священных предметов, ожерелий с черепами, ног, зверей, драгоценностей, половых органов и звериных шкур выступала его четкая, гротескная и жуткая центральная голова быка с языками пламени вместо волос, с третьим глазом мистической мудрости, а над его головой, как хохолок, виднелась маленькая голова Манджушри. Божественный учитель под защитой этого и других поборников веры, в ужасающем великолепии и кошмарной славе, ангельски медитировал, увенчанный ореолом белых облачков и радуг.
Ко мне подошел ученик и сказал, потянув в сторону за руку:
– Кушог, у настоятеля ревматизм. Он хочет, чтобы вы пришли и дали ему лекарство, которое обещали. И к тому же чай готов. Идемте быстрее!
Я спросил Чампу, почему бодхисатвы и небесные будды в их ужасной форме изображаются в интимном союзе со своими шакти; мне было любопытно услышать популярное толкование глубокого и сложного тантрического символизма.
– Они эффективнее, если поклоняться им в таком виде, – ответил он на своем забавном английском.
– Эффективнее, потому что им так больше нравится?
– Да, поэтому.
Я хотел сразу же пойти к настоятелю-ревматику, но Чампа настоял, чтобы я сперва посетил храм поменьше с другой стороны двора.
– Спешить некуда, – сказал он. – Он все равно не вылечится сразу же, он всегда болен.
В храме на стенах была изображена любопытная генеалогия лам, но с определенной точки зрения самой интересной в нем была полированная и лакированная деревянная статуя нового божества Намки Барзина в его ужасной форме. История этого нового, совершенно местного божества дает некоторое представление о том, насколько тибетский буддизм жив и по-прежнему полон творческой силы, даже в его менее возвышенной, более народной и суеверной форме. Примерно в 1920-х годах некий лама, получив плату за обучение в Сиккиме, отправился с деньгами обратно в Тибет. Но у Пхари его подстерегли разбойники. Лама отказался отдать деньги, последовала борьба, в которой злосчастный лама погиб. По тибетским верованиям, когда праведного человека убивают, он приобретает ужасную злую силу, и его нужно постоянно задабривать. Через несколько лет культ этого ламы распространился по всей долине Тромо, где часто встречаются его статуи и изображения. Еще он выступает одним из главных персонажей в танцевальных представлениях в разных местах, например в Киримце.
