Между тем он сам при первом случае объявил переводчику Кумаджеро, что товарищи его обманули японцев, сказав им, будто они были присланы русскими, а напротив того, они сами приехали торговать. Кумаджеро крайне удивился сему объявлению и называл его дураком и сумасшедшим, но Алексей спорил с ним, уверяя его, что он не дурак и не сумасшедший, а говорит настоящую правду, за которую готов умереть.
Мы не знаем, сообщил ли Кумаджеро тогда же объявление Алексея высшим своим чиновникам, но когда нас стали опять водить в замок к губернатору, где он иногда сам, а иногда старшие по нем чиновники, читая японский перевод нашей бумаги, поверяли оный, и дошло дело до того места, где упоминается о сделанном курильцами обмане, тогда Алексей стал отвергать прежнее свое показание с такою же твердостью и присутствием духа, как и нам говорил, почему все бывшие тут японцы, так как и караульные наши в тюрьме, удивляясь тому, что он сам себя губит, называли его несмышленым дураком, вероятно, потому что они считали его действующим по нашему научению, вопреки истинному делу.
Сие его объявление и твердость, с каковою он настаивал в справедливости оного, заставили японцев призывать его одного несколько раз. В таком случае мы жестоко страшились, чтобы они не принудили его признать ложным последнее свое показание и обратиться к прежнему. Почему при возвращении его из замка мы старались тщательно замечать все черты лица его, дабы видеть, в каком расположении духа он находится. А так как ныне позволено нам было иногда выходить из клеток, греться у огня и прохаживаться по коридорам, то мы научали потихоньку матросов, чтобы они выведывали у Алексея, о чем его спрашивали и что он отвечал, и если он сообщит им что-нибудь для нас благоприятное, то они изъявили бы сие нам, кашлянув несколько раз, а в противном случае молчали бы. Однако же, к удовольствию нашему, всякий вечер они поднимали такой кашель, как будто было между ними поветрие, но когда нам удавалось потихоньку разговаривать с матросами, то они чрезвычайно подозревали Алексея и думали, что он хитрит и японцам совсем другое объявляет, нежели как говорит нам. В доказательство сему они приводили некоторые его покушения выведать у них настоящую причину прихода нашего к Курильскими островам и то, что иногда он им советовал открыть японцам прямо все известное им о наших намерениях. Но мы трое полагали, что какое бы ни было прежнее намерение Алексея, но теперь он говорит искренно и решился утверждать правду, что бы с ним ни случилось.
Когда японцы отобрали от Алексея все то, что им было нужно, тогда нас привели к губернатору. Первый вопрос его был: «Действительно ли это правда, что русские не посылали курильцев к их берегам?» А потом спросил, когда Алексей признался нам, что они обманули японцев. Тут вышло несогласие в ответах: Алексей, не поняв хорошенько нашего наставления, сказал не то, что должно, чему японцы много смеялись. Мы не понимали, что они по сему случаю говорили между собой, но казалось, что они подозревали нас и Алексея в выдумке сего способа отвергнуть прежнее показание курильцев. Но Алексей не робел и, смело подтверждая свое объяснение, требовал личной ставки с его товарищами, о которых японцы никогда достоверно нам не сказывали, отпустили ли они их с Итурупа по отбытии «Дианы» или задержали. Из караульных же наших на вопросы от нас все они говорили разное: одни уверяли, что их отпустили, другие утверждали – нет, а некоторые отзывались незнанием.
Впрочем, как бы то ни было, но в сей раз мы возвращались домой в большой горести, полагая, что японцы непременно объявление Алексея считают выдумкой и обманом, которые натурально должны они приписывать нашему изобретению, что, конечно, послужит несравненно к большему еще их против нас предубеждению. «Теперь уже, – говорили мы, – японцы имеют полное право поступить с нами как со шпионами и обманщиками, хотя, впрочем, сколь мы ни правы, но невинность наша известна только одному Богу и нам».
Мысль о вечном заключении и о том, что мы уже никогда не увидим своего отечества, приводила нас в отчаяние, и я в тысячу крат предпочитал смерть тогдашнему нашему состоянию. Японцы, приметив наше уныние, старались нас успокаивать, несколько улучшили наш стол и под видом попечения о нашем здоровье дали нам по другому спальному халату на вате. А наконец 19 ноября с изъявлением большой радости повели они нас в замок.
До представления нашего губернатору переводчик, караульные наши и работники были очень веселы и уверяли нас, что губернатор объявит нам весьма приятную новость, но мы нимало не понимали, что бы то была за радостная весть, которую буньиос намерен нам сообщить. Долго очень мы ждали в передней, пока не ввели нас в присутственное место, где находились почти все городские чиновники, а напоследок вышел и буньиос. Заняв свое место, спросил он нас, здоровы ли мы (надобно сказать, что он и прежде почти всякий раз при свидании с нами приветствовал нас вопросом о состоянии нашего здоровья, а иногда сверх сего спрашивал, всем ли мы довольны, каково нас содержат и не делают ли нам каких обид), а потом спрашивал, действительно ли все то правда, что написали мы о своевольстве Хвостова и о том, что приходили мы к их берегам без всяких неприятельских видов.
Когда мы это подтвердили, то он произнес довольно длинную речь, которую Алексей не в силах был перевести как должно, но, по обыкновению своему, пересказал нам главное содержание оной. Вот в чем она состояла: прежде японцы думали, что мы хотели грабить и жечь их селения; к такому заключению дали повод поступки Хвостова и другие обстоятельства, нам уже известные; почему они нас, заманив к себе в крепость, силою задержали с намерением узнать причину неприязненных поступков россиян, которым японцы никогда ни малейшего зла не сделали и не намерены были делать. Теперь же, услышав от нас, что нападения на них были учинены торговыми судами не токмо без воли государя и правительства российского, но даже без согласия хозяев тех судов, он (то есть губернатор) всему этому верит и нас почитает невинными, почему и решился тотчас снять с нас веревки и улучшить наше состояние, сколько он вправе сделать. И если бы от него зависело дать нам свободу и способы возвратиться в Россию, то он, не медля нимало, отпустил бы нас, но мы должны знать, что матсмайский обуньио не есть глава государства и что Япония имеет государя и высшее правительство, от которых в важных случаях он должен ожидать повелений, почему и теперь без их воли освободить нас не смеет. Впрочем, он нас уверяет, что с его стороны будут употреблены все способы, чтобы преклонить их правительство в нашу пользу и убедить оное позволить нам возвратиться в свое отечество, и что на сей конец посылает он в столичный город Эддо нарочно одного из первых матсмайских чиновников с нашим делом, который будет стараться об окончании оного с желаемым успехом.
Между тем советует нам не предаваться отчаянию, молиться Богу и ожидать со спокойным духом решения японского государя. Всякий раз почти, утешая нас, напоминал он нам о Боге, что весьма для нас было приятно. Мы радовались, что, по крайней мере, народ, к коему в плен судьбе угодно было нас ввергнуть, имеет понятие и помнит, что есть вышнее существо, владыко всех языков, которому рано или поздно должны мы будем дать отчет в своих действиях.
