За штурвалом был я.
Проснулся я от того, что вода достигла моего убежища и подобралась к ногам. Я так привык просыпаться от плача и голосов, что их внезапное исчезновение едва меня не сгубило. Йозеф, как ни в чем не бывало, лежал рядом, глотая сопли, в той же позе, что и вчера. Надежды на него нет. Выглядит он все хуже.
Дорога замерзла. Шипы входят в лед на всю глубину, на каждый шаг уходит целая вечность.
Примерно через час пути я вырвал все, что съел вчера. Где-то слышал, что желудок перестает работать, если жрать неделю одно вареное мясо. Но у меня ведь не вареное. У меня свежина! И до недели мне далеко.
Не останавливаясь, достал из сумки тощее плечо Милоша, отрезал кусок и заставил себя проглотить. Обратной реакции не последовало. Сделал вывод, что юристы усваиваются лучше.
* * *
Всю дорогу думал о разбившемся самолете. Что, если бы пилот не совершил этой глупой ошибки? Если бы он вовремя сообразил, что к чему, направил штурвал в сторону, обогнул гору и нашел другое место для посадки, тем самым избежав катастрофы? Что, если бы при этом он не заметил одинокую тень на скале?
Наверное, я сошел бы с ума. Изошелся ненавистью и злостью, проклял бы все и бросился с обрыва. Тяжело думать, что мне, возможно, суждено здесь умереть, а они, на том самолете, продолжили бы жить. Пожалуй, факт крушения меня не огорчает. Наоборот. Намного легче чувствуешь себя, зная, что ты сейчас жив, а все остальные сдохли.
Что я хотел бы увидеть на горизонте? Корабль. Судно. Китобой. Рыболовецкие суда медленные, а моряки на них зоркие. Они бы меня точно увидели.
И с какого черта я так решил?
Плевать.
Как же осточертел кашель. И Йозеф, вечно несущий бред о компании, о каких-то возложенных на нее надеждах. Сволочь. Урод. Как же мне гадко. Не могу больше верить в удачный исход, как сильно я не пытаюсь. Не могу вообще во что-то верить.
Еще слово, и я заткну тебе рот капюшоном, тварь!
2.05 (перечеркнуто)
24 апреля (перечеркнуто)
Какая высота у этих гор? Две тысячи? Три? Сколько? Море не способно подниматься так высоко только в одном месте, и мне любопытно, какая часть цивилизации уже под водой. Человеческие муравейники, вершина архитектурной мысли – всё это стало новым жилищем медуз и спрутов. Нью-Йорк, Лондон, Москва, Пекин, Париж… Прага.
Сомнений не осталось – это то, о чем во все века так любили петь шаманы, колдуны, пророки и прочие шарлатаны всех мастей. Великий потоп. Апокалипсис. Язычник оказался прав. Он сразу разгадал, с чем мы столкнулись. В ту дождливую ночь мне не послышалось. “Суд богов. Конец всему”, – так он говорил.
С ужасом представляю, что творилось в мире в первые дни, когда море вышло из берегов. Невозможно подобрать слово, чтобы описать тот панический страх, который, я уверен, овладел обществом; страх, троекратно раздуваемый радио, телевидением и сетью… Теперь все, кого я когда-то знал, с кем жил и работал, с кем толкался в последние дни перед фасадом Эл-Смарта, и с кого требовал деньги, – все они мертвы. Все стали рыбьим кормом. А я, волею судьбы, здесь. И, стоит признаться, рад этому. Рад, что не оказался в центре давки. Рад, что могу сказать – я, мать вашу, жив. А вы – нет.
Однако же с этим становится ясно и другое – вряд ли кто-то будет меня искать…
Конец всему. Суд богов. Но разве богу есть, за что меня судить? Разве не должен бог давать каждому шанс на спасение?
* * *
Вновь подошел к тому голому склону, попытался увидеть наверху базу. Ничего. Только очередные витки серпантина. Может, никакого туристического комплекса в горах нет? Мало ли чего мог наплести этот туземец? И о каких трех днях пути говорил Йоз?
Да и хрен ли с этого? Другой дороги все равно нет.
* * *
Обнаружил в штанах Милоша Огюст Реймон, когда менял одежду. Теперь я знаю, который час. Без двадцати минут восемь. Утра? Вечера?
Дата на циферблате – 24 апреля. Неужели прошло всего десять дней с тех пор, как мы покинули Пльзень? Какие, к дьяволу, десять дней? Я волочусь по этим горам третью неделю!
Йозеф продолжает говорить даже во сне. Блюет и давится слюной. Будет ли он жить, если я донесу его до базы? Нужна ли ему такая жизнь?
Я только зря трачу свои силы. Мне нужно думать, прежде всего, о себе. Если мы подохнем вместе – какой в том будет прок?
* * *
От постоянной нагрузки ломит спину. Желудок выворачивается наизнанку. Мясо не переваривается, начался понос. Остановки чаще, море ближе. Пальцы не держат ручку. Как же я устал… Я должен запихнуть в рот очередной кусок мяса. Мертвой плоти. Проглотить и не вырвать, что сложнее. И уснуть.
Часы по-прежнему показывают 24 апреля. Стрелки стоят, только секундная крутится, как сумасшедшая. Без двадцати минут восемь. Утра, вечера? Ночи?
Время остановилось.
А я не должен. Мне нельзя.
Без даты
Тащить его на спине я больше не мог.
Из спального мешка и курток я соорудил некое подобие носилок, скрепил веревками у пояса, изменив тем самым нагрузку. Волочь ношу по скользкой поверхности оказалось куда проще, чем нести на своем горбу. За этот переход я преодолел немало, и лишь к привалу заметил, что мешок протерся, и спина Фишеля содрана в кровь, до костей на лопатках.
Теперь этот подонок только молча сопит. И смотрит на меня, будто это я – причина всех его бед.
Ты, мразь, хочешь, чтобы я чувствовал себя виноватым? Может, это я оставил тебя в той пещере после обвала? Может, это я сломал тебе кости? Или я лишил остатка мозгов?
Что ты, сволочь, уставился на меня? Ступай к дьяволу, покалеченный ты ублюдок! Ты сам во всем виноват!
Без даты
В тот день была Пасха. В воскресенье, когда начался дождь. Я только об этом вспомнил. Странно? Ну, видите ли, я был немного занят. Пытался выжить.
Попробовал молиться. Ничерта не помогает. Все мои молитвы заглушает дождь.
Нет, ложь. Я и слов-то не знаю.
Помню, как ходил в детстве в церковь с матерью. Огромный такой храм, где слышен звон колоколов, пахнет воском, а золота больше, чем грязи во дворе. И раздувшиеся от благих молитв попы. Мать стала жутко верующей только перед смертью, и поэтому приходили мы сюда редко, только по большим праздникам, и только чтобы отдать дань традиции. Не поэтому ли, дорогой господь, ты не слышишь меня? Ты помогаешь только тем, кто ползает перед тобой на коленях?
Ну нет, я еще держусь на ногах. И я намереваюсь дойти до вершины, как высоко бы она не находилась. А ты ступай назад в свои сухие тепленькие покои, где тебя ждет твоя армия рабов и подхалимов, и не смей отнимать у меня ни дождя, ни ветра. Они теперь мои. И этот кусок мяса, который пускает слюни в углу, забери с собой. Тебе ведь такие нравятся, да? Калеки и блаженные?
