Вдалеке ты видишь море – немигающий синий глаз, проглядывающий меж холмов.
Для сицилийцев ты еще один захватчик. Ты приехал познавать, чтобы затем увезти знание с собой. Подобно Одиссею, ты одинокая душа, согбенная под бременем веков.
Сицилия была вратами в подземный мир. Именно сюда прибыл Орфей в поисках Эвридики.
Тебя высадили на главной площади.
Кругом деревья.
Под их сенью теснятся люди.
В других мы видим то, что хотим и чего боимся.
Неподалеку от площади бьет жирандоль
[72]. Водяная клетка. Оказаться в ней можно, если только умираешь от зноя.
В парке гуляет народ. Там всюду каменные головы на каменных же блоках. Лица у них давно стерлись. Но даже эти безликие каменные мертвецы отбрасывают тени, как все живые люди. Подобно живым сицилийцам, статуи сопротивляются своему историческому обезображиванию с достоинством, которое нипочем не понять иноземцам.
Однажды ты растворишься в земле или огне.
А деревья так и пышут жизнью, хотя листья у них по краям пожухли.
Ты сидишь на скамейке – на Сицилии, в городке Ното, где живет Джордж.
Когда-то городок этот был разрушен землетрясением, а потом его отстроили заново.
После каждой главы опустошения следует возрождение.
И происходит это само собой.
Происходит, даже когда нет никаких гарантий, что такого больше не повторится.
Лиди появляются и исчезают – а нить надежды сродни веревке, по которой мы взбираемся все выше и выше.
А небо – разверзшаяся пасть. На улочках Ното шумно. Люди высыпают из узких улочек и проулков на рыночные площади; они меряют шагами свой городишко, точно часовые стрелки – время. Живут они одинаково и в то же время по-разному.
На какой-то площади, с барочной церквушкой и gelateria
[73] на углу, ты замечаешь сидящего на скамейке человека – узнаешь его, и сердце твое наполняется радостью. Он дожидается тебя.
На нем та же одежда, что была на нем в последний раз, когда ты видел его: льняные брюки и белая сорочка с галстуком, повязанным виндзорским узлом. И синий спортивный пиджак – в такую-то жарищу!
Он видит тебя и вскакивает.
Вы стоите и глядите друг на друга – двое, разделенные лишь кучей всего, что должны сказать один другому.
И вот он уже рядом с тобой – простирает тебе свои объятия.
Он первый, кого ты обнимаешь за последние годы. Сицилийцы – народ не особенно радушный, однако ж всякое открытое проявление чувств им по сердцу.
Вы сжимаете друг дружку в объятиях и вспоминаете прошлое.
Ищете глазами тенистые места – но видите там только камень, истертый вековой поступью, вековыми гонениями и чаяниями, тщетными вековыми треволнениями.
Определенно, теперь он выглядит куда более привлекательным. Лицо обрело два новых свойства – стало темнее и очертилось резче. Оторвавшись друг от друга, вы присаживаетесь на скамейку.
Голос его исполнен решимости – прежде ты ничего подобного не слышал. Тут оживают церковные колокола – и обдают вас глухим перезвоном.
Спустя три часа вы уже сидите у него на кухне. Стол – светло-голубой. Стулья – ярко-красные, как в кафе. Он начиняет пару рыбин – spigola
[74] – сушеной душицей и солью. Рыба в его руке – серебристый сгусток мышц, живой плоти.
Ты рассказываешь ему о всех своих полетах-перелетах. Когда он перекладывает рыбу на деревянную разделочную доску, она шлепается с характерным плюхающим звуком. Рука у него в крови.
Ты потягиваешь газировку из высокого стакана в белую полоску. На холодильнике стоят весы. На стене висит календарь. По кваритре бегают кошки. Худющие, жесткошерстные, облезлые. В прошлом бездомные. Джордж уверяет, что кормит их регулярно.
Когда вы шли с площади к нему домой, ты спросил о профессоре – как ему работается в Турции. И все внимательно выслушал. Ты не можешь ждать, чтобы с ним повидаться. Джордж нес твой порртфель и бросал монетку каждому встречному попрошайке. Он шагал с видом счастливого человека.
– Сицилия – врата в подземный мир, – сказал он.
Ты понимаешь: он чувствует опустошенность в твоей душе – его новая любовь отдается эхом в твоем покинутом доме.
Теперь он преподает. Обучает американских студентов, приезжающих по обмену. Он постарел – заметно, но совсем не пьет – к счастью.
Джордж рассказывает тебе подробно и о своей жене. Правда, сейчас она в отъезде. У матери. А завтра братья привезут ее домой из Франкофонте – их родной деревни. Ей очень хочется с тобой познакомиться. Он без умолку говорит, какая она красавица.
Он тоже любил – только по-другому.
Глава шестьдесят вторая
Подобно полчищам, некогда высадившимся здесь с деревянных стругов, ты готовился завоевать мир Джорджа с помощью несончаемого рассказа о своих странствиях.
Но под бременем слов, взвешенных и готовых на одном дыхании сорваться с твоих уст, ты вдруг чувствуешь только умиротворяющую пустоту этого жаркого острова, «пустотелого огненного шара», – и слова будто съеживаются у тебя на устах, обращаются в крошево, а потом в пепел.
Быть может, эти слова снова оживут в снах – слившись со сновидениями.
Джордж лишь раз встает из-за стола – чтобы принести тарелку для костей.
Поев, ты обтираешь руки половинками лимона. На высоком деревянном буфете со стеклянными дверцами стоит фотография печального старика. Джордж замечает, как ты ее разглядываешь.
– Мой отец – снова женился.
– Твой отец?
– На нигерийке. Они недавно были здесь, и моя мать приезжала со своим давним приятелем.
Джордж стал воплощением всех своих возможностей, а ты чувствовал себя опустошенным – подчистую.
Чуть погодя вы идете пройтись по улочкам неподалеку от его дома и всю дорогу разговораиваете.
Ты рассказываешь ему все-все.
Джордж спрашивает, где дневник.
– У меня в портфеле.
Ему хочется взглянуть.
– Как думаешь, дочке, наверно, не стоит его отдавать? – говорит он.
– Нет. А ты как думаешь?
– Нет. Зачем он ей?
– Я хотел его сжечь, а потом подумал – мы можем выбросить его в море.
– Можем, – соглашается Джордж. – Раз тебе так хочется.
